"…Появление моей книги я могу оправдать лишь тем,что я занимаюсь Гоголем
больше 40 лет,что я много писал о нем, постоянно вчитываюсь в его книги и письма,
изучая новую литературу о нем. Я хотел бы только подвести итоги моему изучению Гоголя,
в цельном очерке дать характеристику художественного и идейного творчества его,
осветить и личность его, все еще остающуюся «загадочной» для историков. "
...Вопроса о том, каков был Гоголь как человек, невозможно миновать. Биография писателя всегда важна при изучении его произведений, но в отношении Гоголя дело идет не только об этом. За Гоголем, можно сказать, утвердилась репутация «загадочного человека» , часто о нем говорят даже, как «о самом загадочном человеке в русской литературе». При этом всегда вспоминают, что еще в школе товарищи называли его «таинственный Карла» .
Мочульский, опираясь на слова самого Гоголя о том, что в нем есть «странная смесь противоречий», пишет, что о Гоголе можно было бы написать две биографии — стоит только распределить материалы о нем на две части: «светлое лицо и темное». Мочульский делает такое заключение: «У нас нет единого Гоголя; следовало бы наконец признать противоречивость натуры Гоголя и оставить попытки примиряющего синтеза».
К этим суждениям о «загадочности» Гоголя надо присоединить и то, что время от времени повторяются попытки доказывать, что Гоголь был душевно больным. Проф. Трошин, после работ Баженова, Чижа, пришел к выводу, что о смерти Гоголя надо сказать так: «Умер душевно здоровый человек при явлениях душевной болезни». Более осторожный проф. В. И. Теребинский решительно отвергает вывод проф. Трошина и убедительно показывает, что нет данных считать, что Гоголь умер «душевно больным».
Различные черты личности Гоголя порождали при жизни его, порождают и доныне мысль, что в Гоголе действительно было что-то странное, если не загадочное. В жизни Гоголя не раз встречались проявления иррациональных движений в его душе — стоит вспомнить всем известный факт, как Гоголь, по приезде в Петербург, вскоре (когда получил деньги от матери для внесения в Опекунский Совет) ни с того ни с сего уехал за границу и в объяснение этого поступка выдумывал потом всякие небылицы (о страстной любви и т. п.). Все это как будто подтверждает, что в личности Гоголя были и неуравновешенность, и необъяснимые скачки в настроениях, мнительность, порой переходившая как будто в настоящие «фобии». А то, как Гоголь сжег готовый к печати второй том «Мертвых душ», только усиливает впечатление какой-то болезненности или, если угодно, «загадочности» в нем. Как произведения Гоголя дают повод к самым неожиданным и фантастическим перетолкованиям их, — так и эти все черты личной «загадочности» Гоголя тоже дают достаточный повод для тех или иных выдумок о нем. Достаточно взять блестяще написанную книгу Мережковского «Гоголь и черт», чтобы почувствовать, что необходимо, наконец, разобраться в личности Гоголя и перестать выдумывать о нем всякие фантазии.
Еще два слова о болезненности Гоголя, причинявшей ему часто жестокие страдания. В упомянутой уже работе проф. Теребинский приходит к выводу, что Гоголь страдал спинной сухоткой, при которой часто возникают желудочно-кишечные заболевания, сопровождающиеся тяжким нервным состоянием, легко переходящим в тоску и ипохондрию. Теребинский добавляет к этому: «Все психические явления, подобные фобии и даже психозу — если они развивались у Гоголя в конце жизни, как раз соответствуют тому, что бывает у больных, страдающих спинной сухоткой». Верно или неверно заключение Теребинского, изучившего весьма внимательно все болезненные явления у Гоголя, одно бесспорно: Гоголь был физически не только слабым, но и больным, откуда и проистекали различные неправильности в его психических реакциях — в его отношениях к людям, в неожиданных перерывах в творчестве и т. д.
Я не имею в виду заниматься здесь биографией Гоголя, — внешние факторы его жизни достаточно изучены и незачем повторять их — моя задача заключается в изучении внутреннего склада его души, в изучении того, как развивалась и зрела его личность. Категорически отвергая попытки подойти к личности Гоголя с приемами психоанализа или психопатологии, мы должны все же признать сложность его натуры; большое богатство души часто обременяло его широтой и многообразием чувств и порывов. Будучи во многом не похожим на других людей, Гоголь как бы охранял свою оригинальность, но без всякой самостилизации. Отсюда надо объяснять многие проявления личности Гоголя, неожиданные для окружающих, ставившие, впрочем, их в тупик.
Конечно, во всем этом нет ничего загадочного; известная аритмия в развитии психических движений, прямота в следовании тем или иным порывам создавали лишь внешнее впечатление «загадочности». В юные годы душу Гоголя обуревали различные движения, которые он до известной поры таил в себе, производя нередко впечатление закрытого и замкнутого человека. Достаточно, однако, погрузиться в чтение его писем, чтобы убедиться, что никакого замыкания в себе не было у Гоголя.
Гоголь долго не мог найти внешних путей жизни, которые давали бы простор всем его запросам. Среди разных блужданий его особенно показательны его претензии стать ученым, для чего, собственно, не было данных в складе души Гоголя. Знаний у него было достаточно, чтобы претендовать на звание профессора, — это убедительно показал в свое время Венгеров. Гоголь много читал по истории, у него складывались интересные обобщения («крупные мысли», как он говорил); Гоголю показалось, что он может быть ученым и может с успехом работать на ученом поприще. Знакомство с учеными, которые были в то же время литераторами (Плетнев, Погодин, Шевырев) подсказывало Гоголю мысль, что он не хуже и не ниже их. Но неужели Гоголь серьезно предполагал стать ученым?
Правда, в душе его легко возникали грандиозные планы (напр., написать в 8-ми томах историю Малороссии), но они быстро и лопались, как мыльные пузыри. Гоголю, очевидно, не хватало трезвого самосознания, — но тут есть и другое: то, что жило в душе Гоголя, не могло целиком уложиться в литературное творчество. Литература не заполняла никогда целиком его души, хотя он не мог бы никогда отказаться от нее. Душа Гоголя часто металась — и оттого, когда он бросил преподавание в Университете, то как-то грубо и недостойно вспоминал об этом («Я расплевался с Университетом», — писал он), как о чем-то, что не было связано существенно с его личностью. «Неузнанный взошел я на кафедру, — писал он, — неузнанный и покинул ее», но в этих словах нет вовсе горечи: университетский эпизод был случайностью для самого Гоголя. Но это и значит, что Гоголь в данном случае сам не знал, чего он искал, чего хотел.
Собственно ненужная и непонятная поездка за границу, ненужная и непонятная затея стать ученым, дают уже сами по себе материал, чтобы говорить о «странностях» у Гоголя. Но «загадочного» во всем этом нет ничего, как вообще нет ничего загадочного в людях, у которых, при богатстве их души, нет самостилизации, позировки, в силу чего встают из глубины души «иррациональные», т. е. не соответствующие основным направлениям душевной жизни желания и порывы.
Но есть в биографии Гоголя факты, которые все-таки поражают тех, кто знакомится с тем, как Гоголь относился к другим людям. Заметим тут же, что у Гоголя на всю жизнь сохранились подлинные дружеские, можно сказать, нежные отношения к нескольким товарищам (Прокопович, Данилевский). В Петербурге и Москве у него сложились крепкие дружбы с Плетневым, Шевыревым, Аксаковыми, Щепкиным, Погодиным. Нельзя поэтому говорить, как это часто говорят (ссылаясь на С. Т. Аксакова), что Гоголь оставался всегда замкнутым, никого не любил. Ему претило, правда, то обожание, которое ему выказывали все Аксаковы — Гоголь считал их отношение «приторным», не выносил этого. Но ведь это совершенно нормально! А если вспомнить, что необычайная слава, которую принесли ему его рассказы и повести, вызывала интерес к нему со всех сторон, то понятно, что это крайне стесняло, часто просто раздражало его. Гоголь в ранние годы, правда, искал славы, но его слава настолько переросла все его мечты, что она стала его тяготить: он рано стал всероссийской знаменитостью, на обед или ужин, где ожидался Гоголь, стремились попасть различные люди. Гоголь с трудом переносил это, иногда становился прямо невежлив, делал разные непозволительные (с точки зрения светских приличий) вещи — но совсем не потому, что он был чванлив или хотел изображать из себя литературного генерала. Можно сказать, что слава его давила на него, он укрывался от любопытствующих, незнакомых людей, не выходил на вызовы публики в театре, требовавшей «автора».
Часто Гоголь, дав обещание кому-либо из друзей, что он прочтет у них ту или иную свою вещь, уклонялся от этого — и порой в форме действительно неприемлемой. Но по совести говоря, во всем этом нет ничего «странного» или тем более загадочного. Особенно раздражали Гоголя вопросы: «Что новенького подарите вы нам». Гоголь, в творческой работе своей любивший одиночество, много раз пересматривавший и исправлявший то, что он написал, был, можно сказать, болезненно чувствителен ко всякому залезанию в его душу, в его творчество. В творчестве его часто бывали перерывы, мучительные для самого Гоголя, которые потом сменялись приливом творческих сил, — и во всем этом он был застенчив. Его, напр., очень раздражал Погодин, занятый изданием затеянного им журнала, он все требовал от Гоголя, одно имя которого уже гарантировало успех очередной книжки журнала, чтобы Гоголь прислал хотя бы какой-нибудь отрывок. А Гоголь в это время работал над «Мертвыми душами», уходя всей душой в эту работу, и приставания Погодина прямо озлобляли его. В конце концов он отделался присылкой отрывка, известного под названием «Рим», — и уже потом никогда не возвращался к этому отрывку, который мог бы развернуться в большой рассказ.
Часто раздражали Гоголя Аксаковы, любовь и обожание которых к Гоголю были столь сильными, что казались Гоголю, как я указал, приторными, невыносимо сладкими. Аксаков, обиженный на то, что обожание с его стороны Гоголя вызывало у Гоголя желание как-то отдалиться от Аксаковых, ставит даже вопрос, любил ли кого-нибудь Гоголь? Между тем сейчас, имея перед собой пять томов писем Гоголя, мы можем сказать, что он нежно любил своих товарищей Данилевского, Прокоповича, нежно любил мать и сестер, был чрезвычайно привязан к Смирновой, Балабиной (его ученице), семье Вьельгорских. На основании этого можно сказать — что вопрос, поставленный Аксаковым, является мнимым, лишенным всякого основания.
Есть еще один деликатный вопрос, которого мы не можем миновать перед тем, как погрузиться в изучение личности Гоголя, — вопрос о его отношении к женщинам. Существует мнение (решительно отвергаемое д-ром Тарасенковым, лечившим Гоголя в последний год его жизни), что Гоголь «не знал» женщин и страдал, видимо, с детства пороком, который на ученом языке называется автоэротизмом. Никаких данных за это нет, а то, что ему были чужды светские формы «ухаживания» за дамами, не делает его чуждым эротизму. Если остановиться, напр., на письмах Гоголя к Смирновой, то часто возникает мысль (которая одно время и циркулировала среди Аксаковых и московских друзей Гоголя), что он был влюблен в Смирнову. Когда читаете в письме: «Целую ваши прекрасные ручки» — и тому подобные комплименты Смирновой, то, действительно, можно подумать о влюбленности в нее Гоголя. Охотнее всего он переписывался именно со Смирновой, с нею делился своими заветными, скрываемыми от других переживаниями. Но если вспомнить, что Смирнова вообще любила деятелей литературы и умела поддержать живые отношения с разными литераторами (начиная с Пушкина), то нечего удивляться дружбе Гоголя со Смирновой, особенно усилившейся в период расцвета религиозной жизни у Гоголя. Шенрок высказывал мысль на основании рассказов, которые не поддаются нашему анализу за их отсутствием, — что Гоголь делал предложения А. М. Вьельгорской. Возможно, что это и было в действительности, но рассказ Шенрока слишком неопределенен, чтобы на него можно серьезно опираться.
Но при суждении об «эротической» стороне в личности Гоголя нельзя миновать одного его письма к старому Аксакову относительно его сына Константина. В этом письме Гоголь, отмечая чрезвычайную страстность в суждениях и поведении юного Константина, неожиданно осуждает его девственность! Гоголь дает совет молодому человеку «перебеситься» (все это писано в период уже напряженной религиозной настроенности Гоголя — письмо от 20.XI. 1845 г.), — и это невольно наводит на мысль, что у Гоголя самого были «грехи молодости», которые уже отошли к этому времени от него, но какую-то физиологическую сторону которых он признавал.
Но вопрос об эротической стихии в Гоголе как-то по-другому освещается тем материалом, который касается эротической сферы в его произведениях. Гоголь всюду касается этой темы; мы уже говорили, вслед за Чижевским, что даже в «Шинели» есть моменты эроса, воспламенения души от мечты об «идеале». Эротизм вообще не совпадает с сферой сексуальности — сексуальность есть лишь одно из проявлений эротической силы в человеке. К эротике относится и тот искусственный и малоговорящий уму и сердцу отрывок, который носит название «Женщина», — однако если сопоставить этот отрывок, написанный в стиле (все же односторонне выраженном) платоновского учения, — с тем, что пишет Гоголь в «Выбр. местах» о красоте женщины, то становится ясным, что платонические мотивы не пропали у Гоголя и во второй период.
На темы эроса написана повесть «Невский проспект», где поручику Пирогову, всецело живущему сексуальными переживаниями, противопоставляется художник Пискарев, захваченный совершенно в тонах отрывка «Женщина» своей красавицей. Вообще, платонический оттенок в эротических местах у Гоголя можно найти всюду, — начиная от Вакулы, который любит свою Оксану всем своим существом, цельным и чистым, а не так, как поручик Пирогов, — до Чичикова, который влюбился в губернаторскую дочку, — все это в тонах, которыми насыщен отрывок «Женщина». Гоголь, описывая женщин, высмеивал их пустоту, легкомыслие, болтливость, но что он имел в душе совсем другой идеал женщины, это видно из попытки представить идеал женщины в образе Улиньки (2-й том «Мертвых душ»). Какие-то трудно уловимые, но несомненные тона платонического поклонения женщине можно в обилии найти в письмах Гоголя (особенно к его ученице М. П. Балабиной — в рассуждениях о том, «кому она достанется», отчасти и в письмах к Смирновой). И обратно — в письмах Гоголя нигде не видно тех беспокойных душевных движений, которые связаны с сексуальной сферой. Можно сказать, — эротизм у Гоголя преимущественно духовный, но от этого не менее глубокий и яркий (см.,напр., письмо «О значении женщины в свете» в «Выбр. местах»).
Особо надо отметить психологическую тонкость у Гоголя в описании женских чар. От того, как от смеха Оксаны все задрожало резонансом в душе Вакулы, до зачарованности Фомы Брута красавицей-ведьмой, переход легок. Дело идет именно о «чарах женских», о том, как в мужской натуре эти чары как бы проходят через все слои души и вонзаются в самую глубину человека. Достаточно напомнить о переживаниях Андрия («Тарас Бульба») от первой встречи с красавицей-полячкой в Киеве до его встречи с ней в осажденной казаками крепости. Чары красавицы, мы уже отмечали это, оказались настолько сильными, динамичность эротического (и эстетического одновременно) восхищения Андрия была так велика, что смогла отбросить в сторону весь сложившийся уклад души, опрокинуть все, казалось, прочно жившие в душе идеи и чувства.
В общем, можно без колебаний присоединиться к словам В. Н. Ильина, что Гоголь «был наделен исключительной чуткостью к эротике, к ужасным и погибельным чарам „вечно женственного”». Прав В. Н. Ильин и в указании на тот «диавольский механизм» (до конца разоблаченный Н. Ф. Федоровым), который «связывает эротическую нечистоту с промышленным адом». Неправда в хозяйственной сфере и по Гоголю часто связана с нездоровой эротической возбужденностью (см., напр., обвинение жен чиновников, что из-за них те берут взятки).
Всем сказанным мы хотим лишь расчистить путь к анализу личности Гоголя: до сих пор мы касались лишь внешней стороны в нем, его «эмпирического состава», за которым оставалась закрытой, часто невыраженной его внутренняя жизнь, его личность в глубоком своем составе, в глубоких своих исканиях. В своей внешней стороне Гоголь, конечно, находился в сильной зависимости от среды — семейной, школьной, литературной, — в каждой среде Гоголь быстро перерастал ее и все напряженнее стремился к тому, чтобы «найти себя», осознать, что ему делать, как жить. В этих исканиях, на которые уходило много душевных сил, тратилось немало и физических сил, Гоголь следовал лишь внутренним императивам души. Не потому ли решал Аксаков, что Гоголь никого никогда не любил?
Конечно, суждение Аксакова абсолютно неверно, — но основание, хотя и мнимое (т. е. не оправдывающее того вывода, который делал Аксаков) его суждения заключалось в том, что Гоголь всегда стремился найти свой путь, искал того, что дало бы простор его заветным мыслям и мечтам, хотя бы и в необычной форме. В этой глубокой самостоятельности Гоголя была его сила; более всего Гоголь принадлежал самому себе, своим задачам, своим мечтам, не считаясь с тем, приятно это или неприятно его друзьям, его знакомым. Но именно это и охлаждало часто его отношения к людям и создавало те толки о «странностях» Гоголя как человека, которые так мало связаны с подлинной жизнью его духа.
Характер
Александра Осиповна Смирнова (урожд. Россет; 1810–1882), фрейлина императрицы, светская красавица, знакомая А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, мемуаристка:
Он упирался, как хохол, и чем больше просишь, тем сильнее он упирается.
Василий Игнатьевич Любич-Романович (1805–1888), поэт, переводчик, товарищ Гоголя по Нежинской гимназии:
Вообще Гоголь не любил подражать кому бы то ни было, ибо это была натура противоречий. Все, что казалось людям изящным, приличным, ему, напротив, представлялось безобразным, гривуазным. В обиходе своем он не любил симметрии, расставлял в комнате мебель не так, как у всех, напр., по стенам, у столов, а в углах и посредине комнаты; столы же ставил у печки и у кровати, точно в лазарете. Ходил он по улицам или по аллеям сада обыкновенно левой стороной, постоянно сталкиваясь с прохожими. Ему посылали вслед: «Невежа!» Но Гоголь обыкновенно этого не слышал, и всякие оскорбления для себя считал недосягаемыми, говоря: «Грязное к чистому не пристанет. Вот если бы я вас мазнул чем-нибудь, ну, тогда было бы, пожалуй, чувствительно». Прогуливаясь как-то по аллеям лицейского сада левой стороной, Гоголь толкнул плечом одного из воспитанников, за что тот сказал ему: «Дурак!» – «Ну, ты умный, – ответил Гоголь, – и оба мы соврали». Вообще он, бывая в обществе, ходил с опущенной головой и ни на кого не глядел. Это придавало ему вид человека, глубоко занятого чем-нибудь, или сурового субъекта, пренебрегавшего всеми людьми. Но в общем он вовсе не был зол. Так, он никогда не мог пройти мимо нищего, чтобы не подать ему, что мог, и всегда говорил ему: «Извините», если нечего было вложить тому в руку. <…>
Гоголь часто не договаривал того, что хотел сказать, опасаясь, что ему не поверят и что его истина останется непринятой. Из-за этого он получил прозвище «мертвой мысли», т. е. человека, с которым умрет все, что он создал, что думал, ибо он никогда не изрекал ни перед кем того, что мыслил. Скрытность эта сделала Гоголя застенчивым, молчаливым. Гоголь был молчалив даже в случаях его оскорбления. – «Отвечать на оскорбление? – говорил он. – Да кто это может сказать, что я его принял? Я считаю себя выше всяких оскорблений, не считаю себя заслуживающим оскорбления, а потому и не принимаю его на себя». Замкнутость в нем доходила до высшей степени. Кто другой мог бы перенести столько насмешек, сколько переносил их от нас Гоголь? Безропотно он также переносил и все выговоры начальства, касавшиеся его неряшества. Например, ему многократно ставилась на вид его бесприческа. Растрепанность головы Гоголя вошла у нас в общую насмешку. Голова у него едва ли когда причесывалась им; волосы с нее падали ему на лицо нерасчесанными прядями. Стричься он также не любил часто, как этого требовало от нас школьное начальство. Вообще Гоголь шел наперекор всем стихиям. Заставить его сделать что-нибудь такое, что делали другие воспитанники, было никак нельзя. – «Что я за попугай! – говорил он. – Я сам знаю, что мне нужно». Его оставляли в покое, «с предупреждением впредь этого не делать». Но он всегда делал так, как хотел.
Виктор Павлович Гаевский (1826–1888), историк литературы:
По словам одного из товарищей Гоголя, В. М. П-ки, жившего с ним несколько времени в Петербурге, не было человека скрытнее Гоголя: по словам его, он умел сообразить средство с целью, удачно выбрать средство и самым скрытным образом достигать цели.
Павел Васильевич Анненков:
Он любил показать себя в некоторой таинственной перспективе и скрыть от нее некоторые мелочи, которые особенно на нее действуют. Так, после издания «Вечеров», проезжая через Москву, где, между прочим, он был принят с большим почетом тамошними литераторами, он на заставе устроил дело так, чтоб прописаться и попасть в «Московские ведомости» не «коллежским регистратором», каковым был, а «коллежским асессором». – Это надо… – говорил он приятелю, его сопровождавшему.
Сергей Тимофеевич Аксаков:
Разговаривая очень приятно, Константин сделал Гоголю вопрос самый естественный, но, конечно, слишком часто повторяемый всеми при встрече с писателем: «Что вы нам привезли, Николай Васильевич?» – и Гоголь вдруг очень сухо и с неудовольствием отвечал: «Ничего». Подобные вопросы были всегда ему очень неприятны; он особенно любил содержать в секрете то, чем занимался, и терпеть не мог, если хотели его нарушить.
Алексей Дмитриевич Галахов (1807–1892), историк литературы, литературный критик, журналист, мемуарист, составитель популярной хрестоматии по истории русской литературы:
Гоголь жил у Погодина, занимаясь, как он говорил, вторым томом «Мертвых душ». Щепкин почти ежедневно отправлялся на беседу с ним (ведь они оба были хохлы). Раз, – говорит он, – прихожу к нему и вижу, что он сидит за письменным столом такой веселый. – «Как ваше здравие? Заметно, что вы в хорошем расположении духа». – «Ты угадал; поздравь меня: кончил работу». Щепкин от удовольствия чуть не пустился впляс и на все лады начал поздравлять автора. Прощаясь, Гоголь спрашивает Щепкина: «Ты где сегодня обедаешь?» – «У Аксаковых». – «Прекрасно: и я там же». Когда они сошлись в доме Аксакова, Щепкин, перед обедом, обращаясь к присутствовавшим, говорит: «Поздравьте Николая Васильевича». – «С чем?» – «Он кончил вторую часть „Мертвых душ“». Гоголь вдруг вскакивает: «Что за вздор! от кого ты это слышал?» – Щепкин пришел в изумление: «Да от вас самих; сегодня утром вы мне сказали». – «Что ты, любезный, перекрестись: ты, верно, белены объелся или видел во сне»…
Пантелеймон Александрович Кулиш:
Переменчивость в настроении души Гоголя обнаруживалась в скором созидании и разрушении планов. Так, однажды весною он объявил, что едет в Малороссию, и, действительно, совсем собрался в дорогу. Приходят к нему проститься и узнают, что он переехал на дачу. Н. Д. Белозерский посетил его там. Гоголь занимал отдельный домик с мезонином, недалеко от Поклонной горы, на даче Гинтера. – «Кто же у вас внизу живет?» – спросил гость. «Низ я нанял другому жильцу», – отвечал Гоголь. «Где же вы его поймали?» – «Он сам явился ко мне, по объявлению в газетах. И еще какая странная случайность! Звонит ко мне какой-то господин. Отпирают. Вы публиковали в газетах об отдаче внаем половины дачи? – Публиковал. – Нельзя ли мне воспользоваться? – Очень рад. Позвольте узнать вашу фамилию. – Половинкин. – Так и прекрасно! Вот вам и половина дачи. – Тотчас без торгу и порешили». Через несколько времени Белозерский опять посетил Гоголя на даче и нашел в ней одного Половинкина. Гоголь, вставши раз очень рано и увидев на термометре восемь градусов тепла, уехал в Малороссию, и с такою поспешностью, что не сделал даже никаких распоряжений касательно своего зимнего платья, оставленного в комоде. Потом уже он писал из Малороссии к своему земляку Белозерскому, чтоб он съездил к Половинкину и попросил его развесить платье на свежем воздухе. Белозерский отправился на дачу и нашел платье уже развешенным.
Михаил Петрович Погодин (1800–1875), историк, археолог, журналист, друг Гоголя, в доме которого писатель неоднократно останавливался во время своих приездов в Москву:
Он никогда не мог поспеть никуда к назначенному сроку и всегда опаздывал. Его нельзя было вытащить никуда, иначе как после нескольких жарких приступов.
Лев Иванович Арнольди:
Гоголь очень любил и ценил хорошие вещи и в молодости, как сам он мне говорил, имел страстишку к приобретению разных ненужных вещиц: чернильниц, вазочек, пресс-папье и проч. Страсть эта могла бы, без сомнения, развиться в громадный порок Чичикова – хозяина-приобретателя. Но, отказавшись раз навсегда от всяких удобств, от всякого комфорта, отдав свое имение матери и сестрам, он уже никогда ничего не покупал, даже не любил заходить в магазины и мог, указывая на свой маленький чемодан, сказать скорей другого: omnia mea mecum porto, – потому что с этим чемоданчиком он прожил почти тридцать лет, и в нем действительно было все его достояние. Когда случалось, что друзья, не зная его твердого намерения не иметь ничего лишнего и затейливого, дарили Гоголю какую-нибудь вещь красивую и даже полезную, то он приходил в волнение, делался скучен, озабочен и решительно не знал, что ему делать. Вещь ему нравилась, она была в самом деле хороша, прочна и удобна; но для этой вещи требовался и приличный стол, необходимо было особое место в чемодане, и Гоголь скучал все это время, покуда продолжалась нерешительность, и успокаивался только тогда, когда дарил ее кому-нибудь из приятелей. Так в самых безделицах он был тверд и непоколебим. Он боялся всякого увлечения. Раз в жизни удалось ему скопить небольшой капитал, кажется, в 5000 р. с., и он тотчас же отдает его, под большою тайною, своему приятелю профессору для раздачи бедным студентам, чтобы не иметь никакой собственности и не получить страсти к приобретению; а между тем через полгода уже сам нуждается в деньгах и должен прибегнуть к займам.
Федор Иванович Иордан:
Доброта Гоголя была беспримерна, особенно ко мне и к моему большому труду «Преображение». Он рекомендовал меня, где мог. Благодаря его огромному знакомству это служило мне поощрением и придавало новую силу моему желанию окончить гравюру. <…> Гоголь многим делал добро рекомендациями, благодаря которым художники получали новые заказы.
Павел Васильевич Анненков:
Вообще следует заметить, что природа его имела многие из свойств южных народов, которых он так ценил вообще. Он необычайно дорожил внешним блеском, обилием и разнообразием красок в предметах, пышными, роскошными очертаниями, эффектом в картинах и природе. «Последний день Помпеи» Брюллова привел его, как и следовало ожидать, в восторг. Полный звук, ослепительный поэтический образ, мощное, громкое слово, все, исполненное силы и блеска, потрясало его до глубины сердца. <…> Он просто благоговел перед созданиями Пушкина за изящество, глубину и тонкость их поэтического анализа, но так же точно с выражением страсти в глазах и в голосе, сильно ударяя на некоторые слова, читал и стихи Языкова. В жизни он был очень целомудрен и трезв, если можно так выразиться, но в представлениях он совершенно сходился со страстными, внешне великолепными представлениями южных племен. Вот почему также он заставлял других читать и сам зачитывался в то время Державина. <…> Можно сказать, что он проявлял натуру южного человека даже и светлым, практическим умом своим, не лишенным примеси суеверия… Если присоединить к этому замечательно тонкий эстетический вкус, открывавший ему тотчас подделку под чувство и ложные, неестественные краски, как бы густо или хитро ни положены они были, то уже легко будет понять тот род очарования, которое имела его беседа.
Александра Осиповна Смирнова:
Он вообще не был говорлив и более любил слушать мою болтовню. Вообще он был охотник заглянуть в чужую душу. Я полагаю, что это был секрет, который создал его бессмертные типы в «Мертвых душах». В каждом из нас сидит Ноздрев, Манилов, Собакевич и прочие фигуры его романа.
Павел Васильевич Анненков:
Необычайная житейская опытность, приобретенная размышлениями о людях, выказывалась на каждом шагу. Он исчерпывал людей так свободно и легко, как другие живут с ними. Не довольствуясь ограниченным кругом ближайших знакомых, он смело вступал во все круга, и цели его умножались и росли по мере того, как преодолевал он первые препятствия на пути. Он сводил до себя лица, стоявшие, казалось, вне обычной сферы его деятельности, и зорко открывал в них те нити, которыми мог привязать к себе. Искусство подчинять себе чужие воли изощрялось вместе с навыком в деле, и мало-помалу приобреталось не менее важное искусство направлять обстоятельства так, что они переставали быть препонами и помехами, а обращались в покровителей и поборников человека. Никто тогда не походил более его на итальянских художников XVI века, которые были в одно время гениальными людьми, благородными любящими натурами и – глубоко практическими умами. <….>
Притом же Гоголь обращался к людям с таким жаром искренней любви и расположения, несмотря на свои хитрости, что люди не жаловались, а, напротив, спешили навстречу к нему.
Лев Иванович Арнольди:
Кто знал Гоголя коротко, тот не может не верить его признанию, когда он говорит, что бо?льшую часть своих пороков и слабостей он передавал своим героям, осмеивал их в своих повестях и таким образом избавлялся от них навсегда. Я решительно верю этому наивному откровенному признанию. Гоголь был необыкновенно строг к себе, постоянно боролся с своими слабостями и от этого часто впадал в другую крайность и бывал иногда так странен и оригинален, что многие принимали это за аффектацию и говорили, что он рисуется. Много можно привести доказательств тому, что Гоголь действительно работал всю свою жизнь над собою, и в своих сочинениях осмеивал часто самого себя.
Павел Васильевич Анненков:
Кажется, вид страдания был невыносим для него, как и вид смерти. Картина немощи если не погружала его в горькое лирическое настроение, как это случилось у постели больного графа Иосифа Виельгорского в 1839 году, то уже гнала его прочь от себя: он не мог вытерпеть природного безобразия всяких физических страданий. Что касается до созерцания смерти, известно, как подействовал на весь организм его гроб г-жи Хомяковой, за которым он сам последовал вскоре в могилу. Вообще при сердце, способном на глубокое сочувствие, Гоголь лишен был дара и уменья прикасаться собственными руками к ранам ближнего. Ему недоставало для этого той особенной твердости характера, которая не всегда встречается и у самых энергических людей. Беду и заботу человека он переводил на разумный язык доброго посредника и помогал ближнему советом, заступничеством, связями, но никогда не переживал с ним горечи страдания, никогда не был с ним в живом, так сказать, натуральном общении. Он мог отдать страждущему свою мысль, свою молитву, пламенное желание своего сердца, но самого себя ни в каком случае не отдавал.
Я был в состоянии всегда (сколько мне кажется) любить всех вообще, потому что я не был способен ни к кому питать ненависти. Но любить кого-либо особенно, предпочтительно, я мог только из интереса. Если кто-нибудь доставил мне существенную пользу и через него обогатилась моя голова, если он подтолкнул меня на новые наблюдения или над ним самим, над его собственной душой, или над другими людьми, словом, если через него как-нибудь раздвинулись мои познания, я уж того человека люблю, хоть будь он и меньше достоин любви, чем другой, хоть он и меньше меня любит.
Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги Кинозвезды. Плата за успех автора Безелянский Юрий НиколаевичХарактер Жена Мастроянни Флора однажды сказала: «Марчелло так уж устроен - порхает, словно мотылек безо всякого смысла». Это верно и неверно. Смысл был: Мастроянни страстно любил путешествовать и постоянно стремился к перемене мест. В этом стремлении он иногда
Из книги Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа автора Сухих Игорь НиколаевичХАРАКТЕР …Ты пишешь, что завидуешь моему характеру. Должен сказать тебе, что от природы характер у меня резкий, я вспыльчив и проч. и проч., но я привык сдерживать себя, ибо распускать себя порядочному человеку не подобает. В прежнее время я выделывал черт знает что. Ведь у
Из книги Жизнь Амброза Бирса (главы из книги) автора Нил УолтерЕго характер IХотя высокое мастерство Бирса свидетельствует, что он подвергал тщательной критике всё, что писал, я никогда не видел, чтобы он разбирал свои сочинения. По-видимому, он уделял очень мало времени самоанализу. Вероятно, он был слишком занят сажанием на кол и
Из книги Чехов без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Игнатий Николаевич Потапенко (1856–1929), прозаик, драматург; товарищ Чехова: Душа его была соткана из какого-то отборного материала, стойкого и не поддающегося разложению от влияния среды. Она умела вбирать в себя все, что было в ней характерного, и из этого
Из книги Ахматова без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Надежда Яковлевна Мандельштам (урожд. Хазина; 1899–1980), мемуарист, жена поэта О. Мандельштама:Откуда-то с самых ранних лет у нее взялась мысль, что всякая ее оплошность будет учтена ее биографами. Она жила с оглядкой на собственную биографию, но неистовый характер
Из книги Достоевский без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Елена Андреевна Штакеншнейдер (1836–1897), дочь известного архитектора А. И. Штакеншнейдера, участница женского движения:Удивительный то был человек. Утешающий одних и раздражающий других. Все алчущие и жаждущие правды стремились за этой правдой к нему; за малыми
Из книги Булгаков без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Виталий Яковлевич Виленкин:Какой был Булгаков человек? На это можно ответить сразу. Бесстрашный - всегда и во всем. Ранимый, но сильный. Доверчивый, но не прощающий никакого обмана, никакого предательства. Воплощенная совесть. Неподкупная честь. Все остальное в
Из книги Цветаева без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Павел Григорьевич Антокольский (1896–1978), поэт, драматург, актер и режиссер студии, а затем театра Е. Вахтангова, мемуарист:Все ее существо горит поэтическим огнем, и он дает знать о себе в первый же час знакомства .Константин Болеславович Родзевич (1895–1988),
Из книги Гончаров без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Алексей Петрович Плетнев:Это был тип наших старых бар, горячо любивших Россию и весь ее патриархальный уклад, по при этом признававших западную культуру и ее «святые чудеса», как говорил Герцен. Гончаров же по внешности, по манерам носил отпечаток тех русских
Из книги Гоголь без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Александра Осиповна Смирнова (урожд. Россет; 1810–1882), фрейлина императрицы, светская красавица, знакомая А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, мемуаристка:Он упирался, как хохол, и чем больше просишь, тем сильнее он упирается.Василий
Из книги Гумилев без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Ирина Владимировна Одоевцева:Он весь насквозь штатский, кабинетный, книжный. Я не понимаю, как он умудрился наперекор своей природе стать охотником и воином .Лев Владимирович Горнунг:По словам Ольги Людвиговны (Делла-Вос-Кардовской. – Сост.), в его
Из книги Тургенев без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Павел Васильевич Анненков (1813–1887), критик, историк литературы, мемуарист, многолетний друг И. С. Тургенева:Образец гуманности, Николай Владимирович Станкевич, хорошо знавший Тургенева в Берлине, предостерегал своих приятелей в Москве не судить о нем
Из книги Маяковский без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Лили Юрьевна Брик. В записи Григория Израилевича Полякова:Смесь сильной задиристости и в то же время «нервной трусости»: влезал во все уличные скандалы.Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893–1942), поэт, один из главных теоретиков имажинизма, переводчик, мемуарист.
Из книги Блок без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Владимир Пяст:Один умерший теперь поэт, к которому Блок относился без сочувствия и всегда утверждал, что он, Блок, его не понимает, – этот поэт, несмотря на это, всегда отмечал у Блока, как наиболее характерный его человеческий признак, – благородство;
Из книги Лермонтов без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Виссарион Григорьевич Белинский. Из письма В. П. Боткину 16–21 апреля 1840 г.:Каждое его слово – он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, – меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании
Из книги Бунин без глянца автора Фокин Павел ЕвгеньевичХарактер Иван Алексеевич Бунин. Из письма М. Алданову. 31 июля - 1 августа 1947 г.:Всегда боюсь, что кто-то несколько любящий меня вдруг во мне разочаруется, - так пусть же поменьше любит меня .Борис Константинович Зайцев. Из письма А. К. Бабореко. 3 октября 1966 г.:Иван
Гоголь, как личность, представляет собою такую сложную и загадочную психическую организацию, в которой сталкиваются и переплетаются между собою самые разнородные, а иногда и прямо противоположные начала. Сам Гоголь сознавал эту загадочность и сложность своего психического мира и неоднократно в своих письмах выражал это сознание.
„Я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно“ (Из писем Гоголя).
Гоголь, как личность, представляет собою такую сложную и загадочную психическую организацию, в которой сталкиваются и переплетаются между собою самые разнородные, а иногда и прямо противоположные начала. Сам Гоголь сознавал эту загадочность и сложность своего психического мира и неоднократно в своих письмах выражал это сознание. Еще в юношеских годах, на школьной скамье, в одном из писем к матери, он так заявляет о себе: „я почитаюсь загадкой для всех; никто не разгадал меня совершенно“ . „Зачем Бог,– восклицает он в другом письме,– создав сердце, может быть, единственное, по крайней мере,– редкое в мире,– чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем Он одел все это в такую странную смесь противоречия, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения“ ? Такой неуравновешенной, непонятной натурой Гоголь был в юношеском возрасте, таким остался он и в последующей своей жизни. „Много казалось нам в нем,– читаем мы в „Воспоминаниях о Гоголе“ Арнольди,– необъяснимым я загадочным. Как, напр., согласить его постоянное стремление к нравственному совершенству с его гордостью, которой мы все были не раз свидетелями? его удивительный тонкий, наблюдательный ум, видный во всех сочинениях, и, вместе с тем, в обыкновенной жизни – какую-то глупость и непонимание вещей самых простых и обыкновенных? Вспоминали мы также его странную манеру одеваться и его насмешки над теми, кто одевался смешно и без вкуса, его религиозность и смирение, и слишком уже подчас странную нетерпеливость и малое снисхождение к ближним; одним словом, нашли бездну противоречий, которые, казалось, трудно было и совместить в одном человеке“ . И, в самом деле, как совместить в одном человеке наивного идеалиста начала его литературной деятельности с грубым реалистом позднейшего времени,– веселого, безобидного юмориста Рудого Панько, заражавшего своим смехом всех читателей; – с грозным, беспощадным сатириком, от которого доставалось всем сословиям,– великого художника и поэта, творца бессмертных произведений, с проповедником – аскетом, автором странной „Переписки с друзьями“? Как примирить в одном лице столь противоположные начала? Где объяснения этого сложного переплетения самых разнообразных психических элементов? Где, наконец, разгадка той психической загадки, которую задал Гоголь всем своим существованием? Нам говорят, что „отгадка Гоголя может в психологии того сложного необъятного целого, что мы называем именем „великого человека“ . Но что такое „великий человек“ и какое отношение имеет он к Гоголю? Какие такие особые законы, управляющее душою „великого человека?“ – По нашему мнению, разгадку Гоголя нужно искать не в психологии великого человека вообще, а в психологии именно Гоголевского величия, соединенного с крайним самоуничижением,– Гоголевского ума, соединенного с странным „непониманием вещей самых простых и обыкновенных ,– Гоголевского таланта, соединенного с аскетическим самоотрицанием и болезненным бессилием,– словом, в психологии единственной, исключительной специально Гоголевской личности.
Итак, что же представляет собою личность Гоголя? Не смотря на сложность и разнообразие внутреннего мира его, не смотря на множество противоречий, заключающихся в его личности, при ближайшем знакомстве с характером Гоголя нельзя не подметить двух главных течений, двух преобладающих сторон, поглощающих собою все другие психические элементы: Это, во-первых, сторона, имеющая непосредственное отношение к Гоголю, как человеку, и выражающаяся в склонности его к постоянному нравственному самоанализу, нравственному самообличению и обличению других; и, во-вторых,– другая сторона, характеризующая Гоголя собственно как писателя и состоящая в изобразительной силе его таланта, художнически и всесторонне воспроизводящей окружающий его мир действительности в том виде, как он есть. Эти две стороны личности всегда можно легко различить в Гоголе. Таким образом, он является пред нами как Гоголь — моралист и как Гоголь — художник, как Гоголь — мыслитель и как Гоголь — поэт, как Гоголь — человек и как Гоголь — писатель. Эта двойственность его натуры, которая весьма рано сказывается в нем и которую можно проследить в нем от начала его жизни и до конца её, это разделение его „я“ на два „я“,– составляет характерную особенность его личности. Вся его жизнь,– со всеми её перипетиями, противоречиями и странностями, есть ничто иное, как борьба между собою этих двух противоположных начал с попеременным перевесом то той, то другой, или, вернее с перевесом сначала преимущественно одной стороны, а потом – другой; его конечная, трагическая судьба есть ничто иное, как окончательное торжество Гоголя — моралиста над Гоголем — художником. Задача психолога — биографа должна состоять в том, чтобы проследить в различных фазисах этот сложный психологический процесс, постепенно приведший веселого юмориста пасечника Рудого Панько к резкому, болезненному аскетизму,– грозного сатирика-писателя к самоотрицанию и отрицанию всего того, чем он жил, и что им было написано ранее. Не принимая на себя разрешения этой трудной и сложной задачи, мы в настоящем своем очерке хотим наметить только главные моменты этого процесса и набросать хотя общий контур личности Гоголя.
Сын несколько известного писателя Василия Афанасьевича Гоголь-Яновского и несколько экзальтированной жены его Марьи Ивановны, Гоголь от природы унаследовал выдающейся литературный талант и впечатлительную, восприимчивую натуру. Его отец,– автор нескольких комедий из малорусского быта, обладавший веселым и добродушным характером, питавший сильную страсть к театру и к литературе, несомненно оказал при своей жизни весьма благотворное влияние на развитие литературного таланта своего сына и на образование его симпатий. Имея с детства на глазах пример уважения к книге и горячей любви к сцене, Гоголь весьма рано пристрастился к чтению и к игре. По крайней мере, в Нежинской гимназии, вскоре же по поступлении в нее Гоголя, мы встречаем его уже как инициатора и главного деятеля по устройству гимназического театра, по организации любительского чтения книг для самообразования, наконец, по изданию ученического журнала „Звезды“. Эту страсть к литературе и к театру,– привитую ему еще в детстве, он сохранил в себе на всю жизнь. Но в это время как отец мог оказать и несомненно оказал благотворное влияние на развитие литературного таланта своего сына, религиозно-настроенная и в высшей степени набожная мать его оказала сильное влияние на образование нравственной личности Гоголя. Она постаралась в своем воспитании положить прочное основание христианской религии и доброй нравственности. IИ впечатлительная душа ребенка не оставалась глухой к этим урокам матери. Гоголь впоследствии сам отмечает это влияние матери на свое религиозно-нравственное развитие. С особым чувством признательности вспоминает он потом эти уроки, когда, напр., рассказы матери о страшном суде „потрясали и будили в нем всю чувствительность и зародили впоследствии самые высокие мысли“. Как на плод материнского же воспитания нужно смотреть и на то, что в Гоголе весьма рано пробудилась пламенная жажда нравственной пользы , которую он мечтает оказать человечеству. Под влиянием этого стремленья быть полезным он весьма рано, еще на школьной скамье, останавливается мыслию „на юстиции“, думая; что здесь он может оказать наибольшее благодеяние человечеству. „Я видел,– пишет он из Нежина своему дяде Косяровскому,– что здесь работы более всего, что здесь только могу я быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце. Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага “. Это стремление к нравственной пользе, страстную жажду подвига, Гоголь сохранил до конца своей жизни,– меняя взгляд только на роды деятельности,– и эта черта должна быть признана истинной выразительницей его нравственной физиономии. Его ненависть ко всему пошлому, самодовольному, ничтожному была проявлением этой черты его характера. И Гоголь, действительно, ненавидел все это, насколько только мог, и преследовал пошлость с особою страстью, преследовал всюду, где только находил ее, и преследовал так, как только может преследовать меткое, едкое слово Гоголя.
Но на ряду, с добрыми семенами матерью впервые брошены были в восприимчивую душу сына и некоторые плевелы, которые впоследствии, сильно разросшись, принесли горькие плоды. Любя своего „Никошу“ до беспамятства, она своим неумеренным обожанием породила в нем крайнее самомнение и преувеличенную оценку своей личности. Позднее Гоголь сам сознал эту крайность материнского воспитания. „Вы употребляли все старание,– пишет он в одном из писем матери,– воспитать меня как можно лучше; но, к несчастию, родители редко бывают хорошими воспитателями своих детей. Вы были тогда еще молоды, в первый раз имели детей, в первый раз имели с ними обращение, и так могли — ли вы знать, как должно приступить, что нужно? Я помню: я ничего сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне .
Вместе с этим самомнением и, может быть, как прямой результата его, в Гоголе весьма рано сказывается стремление к учительству и резонерству. Уже в юношеских письмах его из Нежина к матери мы находим ясные следы этой черты. Он часто обращается в них к матери с упреками, советами, наставлениями, поучениями, причем тон их принимает нередко риторический, напыщенный оттенок. Чем дальше, тем рельефнее выступает эта черта. Он начинает поучать и наставлять в своих письмах не только мать и сестер, но и своих ученых, более его образованных друзей и знакомых – Жуковского, Погодина и др. Это стремление его к учительству, вместе с самомнением, под конец сослужило Гоголю плохую службу: оно подготовило почву для столь известной его „Переписки с друзьями“…
Все эти черты,– стремление к нравственной пользе, крайнее самомнение и страсть к учительству,– обусловливая и дополняя друг друга и постепенно усиливаясь, получили потом в душе Гоголя преобладающее значение и с течением времени образовали из него того странного и резкого учителя — моралиста , каким он является пред нами в конце своей жизни.
Но, на ряду с этой стороной личности Гоголя в нем постепенно развивалась, зрела и крепла другая сторона: его великий художнический талант, соединенный с выдающимся даром наблюдательности. Необычайная впечатлительность и восприимчивость его натуры оказали ему великую услугу: они будили чувство, питали ум и закаляли самый талант. Впечатления окружающей его действительности рано стали западать в душу даровитого мальчика: ничто не ускользало от его наблюдательного взора и то, что отмечал последней, долго и прочно хранилось в его душе. Вот как сам Гоголь свидетельствует об этой особенности своей духовной природы. „Прежде,– говорить он о себе в VI гл. I т. Мертвых Душ,– давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была-ли то деревушка, бедный уездный городишка, село-ли, слободка – любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатление какой-нибудь заметной особенности, все останавливало меня и поражало… Ничто не ускользало от свежего, тонкого внимания и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом,– мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфет; глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного, Бог знает, из какой — губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке в беговых дрожках,– и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо–и я уже задумывался, куда он идет“… „Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика“, Гоголь,– по его дому, по саду, по всему окружающему „старался угадать, кто таковы сам помещик“ и т. д. Это свойство ума Гоголя обусловливало собою то обстоятельство, что он в своих произведениях мог воспроизводить только то, что видел и слышал, что наблюдал непосредственно в жизни. Творческое воспроизведете мира действительного, обусловливаемое этою особенностью его природы, сообщило и должно было сообщить таланту Гоголя реалистическое направление. „Я никогда ничего не создавал в воображении,– говорит он о себе, в Авторской Исповеди,– и не имел этого свойства. У меня только то и выходило хорошо, что взято было из действительности, из данных мне известных . “ Эти черты,– поэтическая наблюдательность и художническое творчество имели великое значение для Гоголя, как писателя. Его тонкая наблюдательность, заглядывавшая в самую глубь человеческой души, помогла ему найти и угадать характеристические черты современного ему общества, а его художническое творчество дало ему возможность воплотить эти черты в целой коллекции реальнейших и правдивейших типов,– типов не только Малороссии,– которая была родиной поэта, но и Великороссы, которую он почти не знал. Они образовали из него того великого художника-реалиста, который явился выразительнейшим бытописателем современной ему жизни и своими творениями оказал могучее воздействие на современное ему общество.
В мае 1821 года Гоголь двенадцатилетним мальчиком поступает в число питомцев Нежинской Гимназии высших наук. Эта гимназия принадлежала к тому типу старой школы, в которой, по выражению Пушкина обучались „понемножку“, „чему-нибудь и как-нибудь“. Это было время, когда ученики во-многом опережали своих учителей и находили возможным чуть не в глаза высмеивать их отсталость . Кроме того, Нежинская гимназия, за время обучения в ней Гоголя, находилась в особо-неблагоприятных условиях. Она только что была открыта и нуждалась в устройстве и приведение в порядок всех сторон своего учебно-воспитательного дела. Многие преподаваемые в ней за это время предметы были так слабо поставлены, что не могли дать ученикам никакой подготовки. К числу таких предметов относилась, между прочим, и история русской литературы. Проф. Никольский, преподававший этот предмет,– по свидетельству одного из школьных товарищей Гоголя,–„о древних и западных литературах не имел никакого понятая. В русской литературе, он восхищался Херасковым и Сумароковым, Озерова, Батюшкова и Жуковского находил не довольно классическими, а язык и мысли Пушкина тривиальными “. Такова была школа того времени, таковы были профессора и таково положение учебного дела. И если выходили из таких школ Пушкины, Гоголи, Редкины, Кукольники и мн. др., то всеми своими приобретениями они обязаны были не столько школе, сколько своим собственным дарованиям и самодеятельности. Правда, была впрочем и в школах того времени одна хорошая сторона, которая благотворно отражалась на развитии их питомцев. Именно: эти школы если и ничего не давали своим ученикам, то, по крайней-мере. ничего и не отнимали у них. Они не стесняли свободы у своих учеников, отводили просторный круг для их самодеятельности и тем, хотя отрицательно, способствовали развито их индивидуальности и раскрытию природных дарований .
Если мы на ряду с общими недостатками школы того времени примем во внимание свойства, относящиеся собственно к Гоголю, как ученику, именно, что он равнодушно относился к преподаваемым предметам и считался за ленивого и неряшливого питомца, то для нас вполне будет ясна правдивость свидетельства Гоголя о самом себе, которое мы находим в его Авторской Исповеди. „Надобно сказать, свидетельствует он здесь,– что я получил в школе воспитание довольно плохое, а потому немудрено, что мысль об учении пришла ко мне в зрелом возрасте. Я начал с таких первоначальных книг, что стыдился даже показывать и скрывал все свои занятия “.
„Школа, по заявлению одного из его наставников, именно г. Кулжинского,– приучила его только к некоторой логической формальности и последовательности понятий и мыслей, а более ничем он нам не обязан. Это был талант, не узнанный школою, и ежели правду сказать, не хотевший, или не умевший признаться школе “. Правда, он стремился после пополнить эти пробелы в образование, он в своей „Исповеди“ говорит о чтении и изучении, „книги законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека “, но его сочинения и художническая и публицистическая („Переписка“) не подтверждают этого свидетельства, да и самое чтение ученых книг без предварительной подготовки вряд-ли могло принести ему существенную пользу. Таким образом, он принужден был на всю жизнь остаться с жалкими обрывками нехитрой мудрости Нежинской школы… Поэтому, не будучи пророком, не трудно было бы предсказать, что каким бы великим человеком он ни был впоследствии в области искусства, он непременно должен был быть посредственным мыслителем и плохим моралистом.
Но вот Гоголь кончает школу и вступает в жизнь. Его манят и влекут к себе Петербург, служба, слава. Школа – „ведь это еще не жизнь,–рассуждает один из героев Гоголя, у которого (т. е. Гоголя) в это время было много общего с ним,– это только приготовление к жизни: настоящая жизнь на службе: там подвиги!“ И по обычаю всех честолюбцев, замечает Гоголь об этом герое,– он понесся в Петербург, куда, как известно, стремится от всех сторон наша пылкая молодежь“. Гоголя ужасает в это время мысль о бесследном существовании в мире. „Быть в мире и не означить своего существования,– восклицает он,– это для меня ужасно “. Его исполинские духовные силы просятся наружу, порываются на то, чтобы „означить жизнь одним благодеянием, одною пользою отечеству“ и толкают его „в деятельный мир“ . Он спешит определить свое призвание, меняет одно за другими множество должностей и мест и нигде не может найти успокоения своей мятущейся душе. То он – чиновники Департамента Уделов, то – преподаватель истории в Патриотическом Институте, то ему кажется, что его призвание – сцена, то он думает всего себя посвятить живописи. Наконец, появление в свет его „Вечеров на хуторе близ Диканьки“ решает его судьбу, и определяет призвание. Его небольшие повести из малороссийского быта,– изданные под этим названием, вызывают всеобщее сочувствие и критики и публики. Сам Пушкин „изумлен этой любопытной литературной новинкой“. Теперь пред нами – Гоголь-поэт, Гоголь-писатель. Отныне все, что ни продиктует ему его художническое вдохновение, все будет значительно, прекрасно, велико.
Но „Вечера“ были только первыми опытом его литературной деятельности, пробою сил и пера . В голове Гоголя мелькают другие планы, в его душе зреют другие думы. „Вечера“ его не удовлетворяют, и он хочет создать более великое и значительное, чем эти „сказки и присказки“. „Да обрекутся они неизвестности,– пишет он о них вскоре по выходе их в свет М. П. Погодину,– покамест что-нибудь увесистое, великое, художническое не изыдет из меня“ . Скоро, действительно, появляется „Ревизор“ (1836 г.), а пять-шесть лет спустя и „Мертвые Души“ (I т.). В этих произведениях сила богатого литературного таланта Гоголя развернулась во всю свою ширь и мощь. Все пошлое и самодовольное в своей пошлости, все ничтожное и кичливое своей ничтожности, „все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где более всего требуется от человека справедливости“ , все это собрано было в этих произведениях „в одну кучу“ и заклеймено печатью горько – ядовитого смеха, глубокой ненависти и величайшего презрения. Нет нужды много распространяться о том, как широко захвачены в них современная автору русская жизнь с её общественными явлениями и как глубоко раскрыта в самых сокровенных тайниках своих душа современного ему человека: история уже успела оценить по достоинству эти произведения, и отдала должную дань удивления признательности гениальному их автору. Достаточно сказать, что Гоголь явился в них вполне на высоте своего призвания – быть художником–обличителем пороков современного ему общества и недостатков общественного строя,– и добросовестно выполнил тот долг, выполнить который он призван был.
Между тем в то время, как великие творения Гоголя готовы были совершить радикальный переворот не только в литературном мире, но и в общественной жизни, в то время, как и друзья и враги Гоголя уже зачислили его в передовые люди современного ему общества,– в это время миросозерцание его продолжает оставаться на том же уровне, на каком оно было в дни его сознательного детства и в годы последовавшей за ним юности. По-видимому, Петербург не оказал в данном случае никакого заметного влияния. Кружок Пушкина, в который вступил Гоголь вскоре по своем прибытии в столицу, если и мог благотворно воздействовать на него, то исключительно только в художнически-литературном отношении; все другие стороны духовного развития Гоголя оставались вне сферы этого воздействия. Не видно также, чтобы и поездки Гоголя за границу принесли ему какую-нибудь существенную пользу. Его миросозерцание,– если только этим именем можно назвать запас обиходных взглядов и традиционных убеждений, вынесенный им из домашнего воспитания и школьного образования,– и в Петербурге остается совершенно нетронутым и вполне девственным. Теплая непосредственная вера в сфере религиозных вопросов, горячая любовь к родине и почтительное признание существующего строя общественной жизни таким, каким он есть,– не подлежащим никакому критическому анализу,– в области политически — социальных вопросов,– вот те черты, которые должны быть отмечены, как существенный, в этом примитивном, несколько — патриархальном миросозерцании. Но при таких воззрениях характерною и типичною особенностью личности Гоголя было,– как мы отметили,– страстное стремление к нравственной пользе для отечества,– пламенная жажда морального подвига. Эта особенность его личности непрестанно толкала Гоголя на путь практической деятельности и сообщала его миросозерцанию активный, характер. Она-то и привела Гоголя, как человека и гражданина,– к столкновению с другой стороной его деятельности, с Гоголем, как писателем.
Еще пока силен был в Гоголе юношеский пыл, пока жив был Пушкин, этот добрый гений его,– Гоголь имел возможность нераздельно отдаваться художническому творчеству. Но с годами, с появлением различных болезней и с другими невзгодами жизни, обнаруживавшимися на его голову,– мысль о бесплодно прожитой жизни все более и более беспокоила его ум, все чаще и чаще смущала его совесть. Ему стало казаться, что та польза, которую он приносит своими литературными произведениями не так существенна, что тот путь, на который он вступил, не вполне правилен и что на другом месте он мог бы быть гораздо полезнее . Первый сильный толчок этому повороту в настроении Гоголя дан был первым представлением его „Ревизора». Как известно, это представление произвело потрясающее впечатление на публику. Оно было внезапным громом на ясном небосклоне общественной жизни. В Ревизоре увидели пасквиль на общество, подрыв авторитета гражданской власти, подкопы под самые основы общественного строя. Этого-то вывода Гоголь никак не ожидал, и он ужаснул его. Казалось, что Гоголь – художник впервые не рассчитал здесь своих сил и произвел такое, что привело в смущение Гоголя – гражданина. „Первое произведение, замышленное с целью произвести доброе влияние на общество “, не только не достигло предполагаемой цели, но сопровождалось как раз
противоположным результатом: „в комедии стали видеть,– говорит Гоголь,– желание осмеять узаконенный порядок вещей и правительственные формы, тогда как у меня было намерение осмеять только самоуправное отступление некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка “. С обвинением в гражданской неблагонадежности,– какую обнаружил Гоголь – писатель, никак не мог помириться Гоголь-гражданин. Как? – осмеивать не только лица, но и должности, который они занимают, осмеивать не только человеческую пошлость, но и недостатки общественного строя,– такие мысли никогда и в голову ему не приходили . Вот почему, когда Белинский стал раскрывать великое общественное значение его произведений, Гоголь спешит отречься от всего того, что ему приписывал великий критик, в чем, действительно, заключалась вся его заслуга, но что так сильно шло в разрез с его общественными воззрениями . По его убеждению, общественный строй, каков бы он ни был, имеет как „узаконенный порядок“ незыблемое, непреходящее значение. Источник зла коренится не в общественном неустройстве, а в испорченной душе человека, коснеющего в своем нечестии. Зло – оттого, что люди слишком нравственно развращены и не хотят отстать от своих недостатков, не хотят исправиться. Его Сквозник-Дмухановские, Плюшкины, Ноздревы, Собакевичи, Коробочки и пр. кажутся ему просто случайными явлениями, как не имеющими общего с течением общественной жизни. Если они таковы, то сами в том виноваты. Достаточно им покаяться и нравственно исправиться, чтобы стать хорошими людьми. Таково было воззрение самого Гоголя на свои типы и на значение своих творений. Но из-под вдохновенного пера истинного писателя-художника, как плод бессознательного творчества, часто выливается то, что он не предусматривает и чего не ожидает. Так случилось и на этот раз. Общественные язвы, вопреки желанию автора, в „Ревизоре“ так ясно всплыли на поверхность, что не обратить на них внимания не было никакой возможности. Все их увидели и все хорошо поняли и прежде всех вам Император Николай I, который, просмотревши пьесу, сказал: „всем досталось, а всех больше мне самому “. Раздались крики негодования против автора и вопли протеста против его творений. „Либерал! Революционер! Клеветник на Россию! В Сибирь его “! – таковы были общие возгласы негодующей публики. И все эти страшные слова сыпались на голову того, кто даже не понимал всего значения возводимых на него обвинений и тем более не знал, чем они с его стороны вызывались. Нетрудно поэтому представить себе то отчаяние, в которое повергли Гоголя все эти нападки. „Против меня,– жалуется он Погодину,– уже решительно восстали теперь все сословия “… „Рассмотри положение бедного автора, любящего между тем сильно свое отечество и своих соотечественников “. „Гоголь-гражданин“ был смущен и глубоко потрясен. Он спешит оправдаться, ссылается на невежество и раздражительность публики, не желающей понять, что если в комедии выведено несколько плутов, то это не значить, что все плуты; что его герои, Хлестаковы и пр. далеко не так типичны, как это представляют близорукие люди , Но было уже поздно. Комедия сделала свое дело: она заклеймила печатью пошлости и презрения тех, кто заслуживал этого. Смущенный и встревоженный Гоголь спешить удалиться за-границу, чтобы отдохнуть от треволнений и оправиться от удара, который нанесен был ему, его же собственной рукой. Он едет „разгулять свою тоску“ и „глубоко обдумать свои обязанности авторские “. Весьма знаменательная и чреватая последствиями цель: Гоголь-моралист впервые резко столкнулся здесь с Гоголем-художником и они не узнали друг-друга; они не только не узнали друг друга, не протянули друг другу руку для братского преследования одной и той же цели,– нет!– они впервые не-сколько отвернулись друг от друга: Гоголь-моралист задумался над Гоголем-художником и не вполне понял и оценил его, а, не оценивши, взглянул на него несколько искоса. С этих пор в нем начинается заметный поворот на тот путь, который привел его к „Переписке с друзьями“, „великий перелом“, „великая эпоха его жизни “. Его прежние сочинения начинают казаться ему „тетрадью ученика, в которой на одной странице видно нерадение и лень, на другой – нетерпение и поспешность “… Он выражает желание, чтобы „появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры „Ревизора“, а с ними „Арабески», „Вечера» и всю прочую чепуху “. У него возникает мысль о соединении поэзии с поучением , чтобы приносить своими сочинениями одну пользу, избегая того вреда, какой,– как ему казалось,– они могут приносить не осторожным обличением и осмеянием человеческой пошлости . Он задумывает теперь новое великое произведение, в котором должен быть показан весь русский человек, со всеми своими свойствами, не только отрицательными, но и положительными. Эта мысль о положительных свойствах русского человека была непосредственным порождением того страха, которое испытал Гоголь пред всеуничтожающею силою сатирического смеха своего после представления „Ревизора“.
В 1842 году появляется первый том „Мертвых Душ“, где талант Гоголя остается еще верным себе, где Гоголь-художник одерживает еще перевес над Гоголем-моралистом. Но, увы!– лирические отступления, в изобилии рассеянные по этому произведению,– были зловещим симптомом того ожидавшего всю образованную Россию бедствия, которое должно было скоро совершиться,– знаменательным признаком того поражения, которое в скором времени потерпит Гоголь-художник от руки Гоголя-моралиста. Никто еще пока не подозревал надвигающейся грозы, никто еще не чуял приближающейся беды: только зоркое око Белинского усмотрело это раздвоение Гогольского таланта, сказавшееся в этом его творении, только его тонкое ухо подслушало фальшивую нотку, проскользнувшую здесь…
Между тем сам Гоголь смотрит на первый том, как на преддверие к великому зданию, т. е. как на предисловие к тому произведению, в котором должны раздаться другие мотивы, пройти другие образы. Но Белинский уже пророчествовал ему, что если он пойдет по этой дороге, он погубит свой талант.
Пророчество Белинского, к несчастью, скоро оправдалось. Прошло не более пяти лет по выходе в свет первого тома „Мертвых Душ“ и вся читающая Россия, вместо обещанного второго тома того же творения, с прискорбием развернула странную книгу, носившую необычайное название „Выбранных мест из Переписки с друзьями“. Никто,– кроме ближайших друзей Гоголя, не знал, что это означало; но все поняли, что русская литература теряет великого и талантливого писателя, который обогатил ее не одними чудным произведением, а теперь преподнес какую-то туманную проповедь всем известных, иногда довольно сомнительных, истин, только изложенных каким-то необычайным, докторальным, высокомерным тоном. Раздались снова крики, вопли и стоны,– на этот раз уже крики упреков, вопли недоумения, стоны отчаяния!!! Но было уже поздно: Гоголь-моралист нанес Гоголю — художнику окончательный удар и Гоголь-художники умер навсегда. Он пал жертвою внутреннего раздвоения, нравственного самоанализа и болезненной рефлексии. Он погиб в непосильной борьбе с насильно навязываемой неестественной тенденцией; – погиб преждевременно, в таких летах, когда еще силы человека бывают в полном расцвете. Не будем задаваться бесплодными вопросами о том, чем мог бы, при других условиях, подарить еще русскую литературу могучий талант Гоголя,– какими перлами он еще обогатили бы ее. Выразим лучше признательность ему и за то, что сделано им … Он всю жизнь неуклонно стремился к тому, чтобы наивозможно лучше выполнить свой долг писателя, самым делом оправдать свое высокое призвание – и с грустными сомнениями относительно исполненного долга отошел он в вечность. Так успокоим же дух его еще раз признанием того, что он свято выполнил свой долг, выполнил вполне, хотя не тем, чем он думал выполнить. Ведь не тем, конечно, велик Гоголь, что оставил по себе тощую книжку прописной морали,– книжку, подобных которой являлось не мало и до него, является множество теперь и будет являться впредь, а теме великими художническими произведениями, которыми он отметил в истории русской литературы новую эпоху, совершил в ней радикальный переворот и положил начало новому течению – реалистическому, которое продолжается в ней и доныне.
Панаев, Литературные Воспоминания, СПВ. 1888 г. стр. 187.
Исторический Вестник, 1901 г. XII, 977 стр. Энгельгардт, Николаевская цензура.
Там же, стр. 976
Там же стр. 378.
Там же, ср. стр. 377.
Там же, стр. 378.
Там же, стр. 384
Время на чтение: 9 мин
Удивительный загадочный мир Н. Гоголя окружает многих с детства: восхитительные образы «Ночи перед Рождеством», «Сорочинской ярмарки», «Вия», «Страшной мести», от которой все тело покрывается мелкими мурашками. Это только маленький список знаменитых произведений Н. В. Гоголя, самого мистического российского писателя. За границей его сюжеты приравнивают к готическим рассказам Эдгара Аллана По.
В этой статье вы узнаете интересные факты из биографии Гоголя, которые считаются загадочными и мистическими. Приготовьтесь, удивляться до мурашек.
О рождении Великого
Гоголь родился в сельской украинской многодетной семье, он был третьим ребенком из двенадцати. Его мать - женщина редкой красоты. Ей было 14 лет, когда она стала женой мужчины в два раза старше ее.
Говорят, что именно мать развила у сына религиозно-мистическое мироощущение. Мария Ивановна отличалась своим природным взглядом на религию, рассказывала сыну о древнерусских языческих традициях. Сохранились письма Гоголя матери, датирующиеся 1833 годом.
В одном из них Гоголь пишет, что мать в детстве в красках рассказала ребенку, что такое Страшный суд, что будет ждать человека за добродетельные поступки, а какая участь для грешников.
Детство, отрочество и юность
Николай Гоголь с ранних лет был замкнутым и необщительным, о том, что творится в его голове и душе не представляли даже близкие родственники. Мальчик жил обособленно, мало общался со своими братьями и сестрами, но много времени проводил с любимой матерью.
Позже Гоголь рассказывал, что в пятилетнем возрасте он впервые испытал панический страх
«Было мне лет 5. Я сидел один в Васильевке. Отец и мать ушли… Спускались сумерки. Я прижался к уголку дивана и среди полной тишины прислушивался к стуку длинного маятника старинных стенных часов. В ушах шумело, что-то надвигалось и уходило куда-то. Верите ли, мне тогда уже казалось, что стук маятника был стуком времени, уходящего в вечность.
Вдруг слабое мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой. Я видел, как она, мяукая, осторожно кралась ко мне. Я никогда не забуду, как она шла, потягиваясь, а мягкие лапы слабо постукивали о половицы когтями, и зеленые глаза искрились недобрым светом. Мне стало жутко.
Я вскарабкался на диван и прижался к стене. «Киса, киса», - пробормотал я и, желая ободрить себя, соскочил и, схвативши кошку, легко отдавшуюся мне в руки, побежал в сад, где бросил ее в пруд и несколько раз, когда она старалась выплыть и выйти на берег, отталкивал ее шестом.
Мне было страшно, я дрожал, а в то же время чувствовал какое-то удовлетворение, может быть, месть за то, что она меня испугала. Но когда она утонула, и последние круги на воде разбежались, водворились полный покой и тишина, мне вдруг стало ужасно жалко «кисы». Я почувствовал угрызения совести. Мне казалось, что я утопил человека. Я страшно плакал и успокоился только тогда, когда отец, которому я признался в поступке своем, меня высек».
Николай Гоголь с детства был чувствительным человеком, поддающимся страхам, переживаниям, жизненным неурядицам. Любая негативная ситуация отражалась на его психике, когда другой человек смог бы выдержать подобное.
Ребенок утопил кошку из-за страха, он будто бы победил свой страх через жестокость и насилие, но осознал, что так панику побеждать нельзя. Можно предположить, что писатель остался один на один со своими страхами, так как применить насилие вновь не позволяла ему совесть.
Эта ситуация очень напоминает момент в произведении «Майская ночь, или Утопленница», когда мачеха, превратилась в черную кошку, а панночка в страхе ударила и перерубила ей лапу.
Известно, что Гоголь в детстве рисовал, но его рисунки окружающим казались бездарными, непонятными. Подобное отношение к его искусству опять же могло негативно отразиться на самооценке.
С 10 лет Николай Гоголь был отправлен в Полтавскую гимназию, где мальчик стал участником литературного кружка. Неизвестно из-за чего у Гоголя развилась столь низкая самооценка, но именно замкнутость в себе и спровоцировала душевное расстройство в зрелости.
Первая попытка вынести свое произведение на людской суд
Николай Гоголь начал творить, писал он много, но рискнул показать сначала только одно произведение «Ганц Кюхельгартен». Это был провал, на него посыпалась критика, тогда Гоголь уничтожил весь тираж. Перед тем как всё же стать писателем, Гоголь пытался стать актером и поступить на чиновничью службу. Но любовь к литературе всё-таки захватила юношу, который смог найти новый подход к этому виду искусства. Именно Гоголь затронул иную сторону жизни и показал, как живут в Малороссии!
Сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки» произвел фурор. Помогала собирать материал и разрабатывать сюжеты писателю его мать Мария Ивановна. Долгие годы Гоголь успешно творил на литературном поприще, вел переписку с Пушкиным и Белинским, которые были в восторге от его произведений. Несмотря на известность, Гоголь так и не стал открытым человеком, а наоборот, с годами вел все более затворнический образ жизни.
Кстати, Пушкин подарил Гоголю мопса Жози, после смерти собаки на Гоголя напала тоска, потому что ближе Жози у писателя точно никого не было.
Вопрос о гомосексуальности писателя
Личная жизнь Гоголя окружена догадками и предположениями. Писатель никогда не состоял в браке с женщиной, возможно даже не имел близости с ними. Есть упоминания в письме матери, что Гоголь писал о прекрасной божественной особе, которую никак не хотел соотносить с обычной женщиной.
Современники говорят, что это была безответная любовь к Анне Михайловне Виельгорской. После этого случая больше женщин в жизни Гоголя не было, как впрочем и мужчин. Но исследователи считают, что письма к мужчинам отличаются высокой эмоциональностью. В незавершенном произведении «Ночи на вилле» присутствует мотив любви к юноше, страдающему туберкулезом. Произведение относится к автобиографическим, отсюда у исследователей появилась догадка в том, что, возможно, Гоголь испытывал чувства к мужчинам.
Семен Карлинский утверждал, что Гоголь - очень верующий человек, богобоязненный, поэтому не мог в свою жизнь включить любые интимные связи.
Но Игорь Кон считает, что именно богобоязненность не позволила Гоголю принять себя таким, какой он есть. Поэтому развилась депрессия, появились страхи быть непонятным, в результате писатель полностью ударился в религию и довел себя до смерти, моря голодом - это были попытки очистить себя от греховности.
Кандидат филологических наук Л. С. Яковлев называет попытки определить сексуальную ориентацию Гоголя «провокационными, эпатажными, курьезными публикациями».
Гоголь-моголь
Николай Гоголь безумно любил козье молоко в сочетании с ромом. Свой удивительный напиток писатель в шутку называл «гоголем-моголем». На самом деле десерт «гоголь-моголь» появился еще в давние времена в Европе, впервые был изготовлен немецким кондитером Кёкенбауэру. Так что известный взбитый яичный желток с сахаром не имеет отношения к знаменитому писателю!
Фобии писателя
- Гоголь страшно боялся грозы.
- При появлении незнакомого человека в обществе, уходил, чтобы с ним не столкнуться.
- В последние годы вообще перестал выходить в свет и общаться с писателями, вел аскетичный образ жизни.
- Боялся показаться некрасивым. Гоголю ужасно не нравился его длинный нос, поэтому просил художников на портретах изобразить нос, приближенный к идеалу. На основе своих комплексов писатель написал произведение «Нос».
Летаргический сон или смерть?
Гоголь постоянно думал о захоронении заживо и ужасно боялся такой участи. Поэтому за 7 лет до своей смерти оформил завещание, где указал похоронить его только тогда, когда появятся видимые признаки разложения. Умер Гоголь в возрасте 42 лет, после голодания перед Великим постом в течение 15 дней.
В ночь с 11 на 12 февраля за неделю до смерти писатель сжигает в печи второй том «Мертвых душ», объясняя это тем, что его попутал злой дух. Писателя похоронили на третий день после смерти. В 1931 году некрополь, где был похоронен Гоголь, ликвидировали и приняли решении и переносе могилы писателя на Новодевичье кладбище.
После вскрытия могилы обнаружили отсутствие черепа Гоголя (по словам Владимира Лидина), позже появляется слух, что череп в могиле был, но повернутый на бок. Огласки эта информация долгие годы не предавалась и только в 90-х годах вновь заговорили о том, не был ли Гоголь случайно похоронен в состоянии летаргического сна?
Существуют некоторые факты, подтверждающие, что Гоголь мог быть похоронен заживо. Привожу то, что мне удалось найти.
После перенесенного малярийного энцефалита 1839 году Гоголь часто падал в обморок, который приводил к многочасовому сну. На основании этого у писателя развилась фобия, что его могут похоронить заживо, пока он будет находиться без сознания.
Но официальных свидетельств о том, что в 1931 году при вскрытии могилы обнаружили череп, повернутый на бок, нет. Свидетели же эксгумации дают разные показания: одни говорят, что все было в порядке, другие утверждают, что череп был повернут набок, а Лидин вообще не увидел черепа на должном месте.
Полностью развенчивает эти мифы наличие посмертной маски. Её невозможно сделать на живом человеке, даже если он находится в летаргическом сне, потому что человек все равно отреагирует на высокую температуру во время процедуры и начнет задыхаться от заполнения гипсом внешних органов дыхания. Но этого не было, Гоголь был похоронен после естественной смерти.
Посмертная маска Гоголя
«Я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадает меня совершенно» - Н.В.Гоголь
Тайна жизни и смерти Гоголя вызывает многочисленные споры литературоведов, историков, психологов, врачей и ученых. Со временем, подобно многим своим персонажем, он и сам стал полуфантастической фигурой.
Лестница Гоголя
Еще ребенком, маленький Гоголь слушал рассказы бабушки о лестнице, по которой души людей поднимаются в небо. Этот образ глубоко отложился в памяти мальчика, Гоголь пронес его через всю свою жизнь. Лестницы разного рода то и дело встречаются нам на страницах гоголевских произведений. Да и последними словами писателя, по словам очевидцев, был крик «Лестницу, поскорее давай лестницу!»
Любовь к сладкому
Г оголь был сладкоежкой. Мог, например, без посторонней помощи съесть в один присест банку варенья, гору пряников и выпить целый самовар чаю… "В карманах брюк у него всегда был запас конфет и пряников, он жевал, не переставая, даже в классах во время занятий. Забирался куда-нибудь в угол, подальше от всех, и там уже поедал свое лакомство", - описывает Гоголя его товарищ по гимназии. Эта страсть к сладкому сохранилась до конца дней. В карманах Гоголя всегда можно было отыскать уйму всяких сладостей: карамелек, крендельков, сухариков, недоеденных пирожков, кусочков сахара…
Еще оной из любопытных особенностей была страсть к катанию хлебных шариков. Поэт и переводчик Николай Берг вспоминал: «Гоголь либо ходил по комнате, из угла в угол, либо сидел и писал, катая шарики из белого хлеба, про которые говорил друзьям, что они помогают разрешению самых сложных и трудных задач. Когда он скучал за обедом, то опять же катал шарики и незаметно подбрасывал их в квас или суп рядом сидящих… Один друг собрал этих шариков целые вороха и хранит благоговейно…»
Что еще сжег Гоголь
Первым произведением, превратившимся в пепел, была поэма в духе немецкой романтической школы "Ганс Кюхельгартен". Псевдоним В.Алов спас имя Гоголя от обрушившейся критики, но сам автор воспринял провал очень тяжело: скупил в магазинах все нераспроданные экземпляры книги и сжег их. Писатель до конца своей жизни так никому и не признался, что Алов - это его псевдоним.
В ночь на 12 февраля 1852 года произошло событие, обстоятельства которого до сих пор остаются загадкой для биографов. Николай Гоголь молился до трех часов, после чего взял портфель, извлек из него несколько бумаг, а остальное велел бросить в огонь. Перекрестившись, он вернулся в постель и неудержимо заплакал. Считается, что в ту ночь он сжег именно второй том "Мертвых душ". Однако позже рукопись второго тома нашли среди его книг. А то, что было сожжено в камине, до сих пор неясно.
Гоголь – гомосексуалист?
Аскетичный образ жизни, который вел Гоголь, и чрезмерная религиозность писателя давали повод возникновению множества небылиц. Современников писателя удивляло и пугало подобное поведение. Из вещей он имел при себе всего пару сменного белья и все это хранил в одном чемоданчике… Довольно нелюдимый, он редко допускал до себя общество незнакомых женщин, и всю жизнь прожил девственником. Подобная обособленность породила расхожий миф о гомосексуальных наклонностях писателя. Подобное предположение выдвинул американский славист, историк русской литературы профессор Семён Карлинский, заявивший в своей работе «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» об «угнетённой гомосексуальности» писателя, предполагающей «подавление эмоционального влечения к представителям своего пола» и «отвращение к физическому или эмоциональному контакту с женщинами».
По мнению литературоведа И.П. Золотусского, Гоголь был неравнодушен к женщинам, в том числе к А.М. Вильегорской, которой в 1840 году сделал предложение, но получил отказ. Представителям психоаналитического метода возражал и Владимир Набоков. В своём эссе «Николай Гоголь» он писал: «Обострённое ощущение носа в конце концов вылилось в рассказ „Нос“ - поистине гимн этому органу. Фрейдист мог бы утверждать, что в вывернутом наизнанку мире Гоголя человеческие существа поставлены вверх ногами и поэтому роль носа, очевидно, выполняет другой орган, и наоборот», но «лучше начисто забыть о всякой фрейдистской ерунде» и мн. др.
Был ли Гоголь похоронен заживо?
Николай Васильевич Гоголь умер 21 февраля 1852 года. А 24 февраля 1852 года он был предан земле на кладбище у Данилова монастыря. Согласно завещанию, памятника ему не ставили - над могилой возвышалась Голгофа. Но спустя 79 лет прах писателя был извлечен из могилы: советским правительством Данилов монастырь был преобразован в колонию для малолетних преступников, а некрополь подлежал ликвидации. Лишь несколько захоронений решено было перенести на старое кладбище Новодевичьего монастыря. Среди этих «счастливчиков» наряду с Языковым, Аксаковыми и Хомяковыми был и Гоголь… На перезахоронении присутствовал весь цвет советской интеллигенции. Среди них был и писатель В. Лидин. Именно ему Гоголь обязан возникновению многочисленных легенд о себе.
Один из мифов касался летаргического сна писателя. По словам Лидина, когда гроб извлекли из-под земли и вскрыли, то присутствующих охватило недоумение. В гробу лежал скелет с повернутым набок черепом. Объяснения этому никто не находил. Вспомнились рассказы о том, что Гоголь боялся быть погребенным заживо в состоянии летаргического сна и за семь лет до кончины завещал: «Тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться». Увиденное повергло присутствующих в шок. Неужели Гоголю пришлось пережить ужас подобной смерти?
Стоит заметить, что в дальнейшем эта история была подвержена критике. Скульптор Н. Рамазанов, снимавший посмертную маску Гоголя, вспоминал: «Я не вдруг решился снять маску, но приготовленный гроб… наконец, беспрестанно прибывавшая толпа желавших проститься с дорогим покойником заставили меня и моего старика, указавшего на следы разрушения, поспешить…» Нашлось свое объяснение и повороту черепа: первыми подгнили у гроба боковые доски, крышка под тяжестью грунта опускается, давит на голову мертвеца, и та поворачивается набок на так называемом «атлантовом» позвонке.
А был ли череп?
Однако этим эпизодом буйная фантазия Лидина не ограничилась. Последовал более страшный рассказ – оказывается, при вскрытии гроба у скелета вовсе не оказалось черепа. Куда же он мог деться? Эта новая выдумка Лидина породила и новые гипотезы. Вспомнили, что в 1908 году при установке на могиле тяжелого камня пришлось для укрепления основания возвести над гробом кирпичный склеп. Предположили, что именно тогда и могли похитить череп писателя. Было высказана догадка, что его выкрали по просьбе фанатика русского театра, купца Алексея Александровича Бахрушина. Поговаривали, что у него уже был череп великого русского актера Щепкина…
Голова Гоголя и поезд-призрак
Рассказывают, что голова Гоголя была украшена Бахрушиным лавровым венцом из серебра и помещена в застекленный палисандровый футляр, обшитый изнутри черным сафьяном. Согласно этой же легенде, внучатый племянник Николая Васильевича Гоголя - Яновский, лейтенант российского императорского флота, узнав об этом, пригрозил Бахрушину и отнял голову. Якобы, молодой офицер хотел отвезти череп в Италию (в страну, которую Гоголь считал своей второй родиной), но эта миссию не мог выполнить сам и поручил ее одному итальянскому капитану. Так голова писателя оказалась в Италии. Но это не конец этой невероятной истории. Младший брат капитана, студент Римского университета, отправился с компанией друзей в увеселительную железнодорожную поездку; решив подшутить над своими друзьями, открыв коробку с черепом в туннеле под Ла-Маншем. Говорят, в момент, когда крышка была открыта – поезд пропал… Легенда гласит, что поезд – призрак исчез не навсегда. Якобы, его иногда видят то где-то в Италии…то в Запорожье…