– Владыка, у меня вопрос по поводу исповеди, есть вещи, которые священнику говорить как-то не получается. Либо они слишком мелкие, либо такие, что другому человеку особенно и не скажешь. Как всё-таки с такими грехами быть?
– Ну, во-первых, надо их «сбывать», – чтобы их не стало. Если их не станет, то не будет проблемы, надо ли их говорить или нет. Я говорю полушутя, но это на самом деле так. Ведь если ты о чем-то не можешь сказать, значит, оно неладное.
А когда мы говорим, что грехи очень мелкие – так они на наш масштаб, вот и всё! Это значит, что ты таков; если твои грехи вроде пыли, значит, ты не возвысился до чего-то худшего (или лучшего). На самом деле – маленькое свинство иногда гораздо хуже исповедовать, чем какой-нибудь большой грех: стыдно, что ты такой мелкий.
Другой вопрос – если ты не доверяешь священнику, боишься, как бы он не сказал кому-нибудь, не употребил против тебя. Но тогда он очень плохой священник: в старое время священникам, которые разбалтывали чужие грехи, языки резали. (Теперь, правда, не режут, но можно его заставить прикусить язык).
А вообще первое, что надо крепко помнить: ты исповедуешься не священнику, а Богу. В молитве перед исповедью говорится: «Се, чадо Христос невидимо стоит перед тобой; не постыдись и не убойся меня». И это сразу ставит тебя перед лицом Христа. А священник стоит сбоку, так как он, как дальше говорится, «только свидетель».
Свидетели бывают разного рода. Скажем, если что-то на улице случится, милиционер подойдет и спросит: «Кто видел?» И если ты не замешан, ты просто скажешь: «Я видел то-то», и тебе всё равно, кто прав, кто виноват, потому что ни тот, ни другой тебе ни друг, ни враг. Есть свидетели на суде, которые выступают за или против одной из сторон.
И еще род свидетелей, которых берут, например, на свадьбу. Знаете: выбираешь самого близкого тебе человека, которому ты доверяешь больше всех, и говоришь: Я хочу, чтобы ты участвовал в моей радости.
Так вот, священник, который присутствует при твоем разговоре со Христом, находится на положении этого третьего рода свидетеля. Он, как говорится в Евангелии об Иоанне Крестителе, «друг жениха». То есть, он твой друг, приглашенный тобой, чтобы тебе помочь, поддержать и разделить твою радость примирения с Богом. Ведь главное в исповеди – не то, что ты говоришь о себе всё плохое, что только можно сказать, а что это – момент примирения: для этого исповедуются. В таком случае твой вопрос снимается, потому что если ты, с кем-нибудь поссорившись, подойдешь к нему и попросишь: «Я тебе не скажу, в чем дело, но ты меня прости», твой друг ответит: «Нет, пожалуй, потому что если ты сказал кому-нибудь обо мне что-то неприятное, это одно, а вдруг ты сделал что-то уж очень гадкое? Я хочу сначала знать; кто же тебя знает, что ты сделал?»
В исповеди дело обстоит именно так. Насчет мелкого неизвестно, ты сам понятия не имеешь. Говорят о больших грехах и мелких. Конечно, убийство, например, это громадный грех, а если ты разозлился, что кто-то к тебе пристал, сказал: «Отстань от меня» – это мелкий.
Но я приведу такой пример. Во время войны я был хирургом в армии; однажды ночью нам привезли двух раненых. Первого прошило пулеметной очередью, и можно было ожидать, что он умрет. А второго привезли из кабака: он выпил с товарищами, заспорил, и один из его приятелей, вынув перочинный ножик, стал им размахивать, ударил его в шею и разрезал один из важных сосудов, который несет кровь к голове. Казалось бы, пулемет гораздо более опасная вещь, чем маленький перочинный ножик. Но тот, кого ранил пулемет, ничем особенно не пострадал; его не задело ни в сердце, ни в важный сосуд, ни в нервную систему. Ясно, что прошло через легкие, но это дело поправимое. А второй молодой солдатик чуть не умер от потери крови по дороге.
То же самое и с грехами. Тебе кажется: «Ну, это мелкий грех!..» Нет, это перочинный ножик, – вопрос в том, куда он тебя ударил. А это «крупный грех», но он тебя не убил. И говорить, что не стоит исповедовать тот или другой грех, так как он мелок, очень рискованно. Маленькая змейка может тебя ужалить, и ты умрешь, а какого-нибудь удава ты никогда и не встретишь.
Поэтому считай, что ты исповедуешься Христу, а не священнику. Священник тут свидетель радости, чуда твоего примирения с Богом; и ты не можешь мириться, не сказав, в чем дело. Ты не можешь судить сам, большой грех или маленький. Это как в болезни: у тебя какой-нибудь признак ничтожный, а доктор знает, что это начало тяжелой болезни.
И, наконец, о священнике. В Древней Церкви исповедовались не одному священнику, а перед всеми собравшимися. Человек говорил о себе все, что имел сказать, потому что когда мы грешим, мы грешим перед Богом, но всегда против кого-нибудь. Мы не оскорбляем Бога непосредственно, не обращаемся к Нему с руганью, не делаем чего-нибудь Ему лично вредного. Но мы раним человека, делаем зло человеку, через человека совершаем грех. Поэтому люди должны с тобой примириться, чтобы Бог мог с тобой примириться; это одно.
А второе, что делалось в древности (и я знаю одного священника, который раз это сделал): ставился вопрос общине: этот человек кается в том, что он для вас всех был занозой, был как бы присутствием какого-то зла. Вы готовы его принять и нести его? Ведь то, что вы его простите, еще не значит, что он переменился, это разные вещи. Человек изменяется в одно мгновение. Бывают и такие случаи: апостол Павел, например, переломился полностью, разом; но это не со всеми бывает. И поэтому община брала его на себя, говорила: Да, он нам брат, и мы будем его нести, она нам сестра, и мы будем ее нести на собственном хребте. И тогда давалась разрешительная молитва.
Теперь священник представляет собой общину, потому что община больше неспособна слушать исповедь. Вы себе представьте: в вашем храме кто-нибудь выйдет перед всем народом и скажет: «Дорогие братья и сестры, я профессиональный вор»… Что сделают люди? Вы думаете, они откроют объятия? – Они сразу в карман полезут: не успел ли он украсть мой кошелек, раньше чем покаялся?.. Я уверен, что так будет; подумайте сами. Значит, община больше неспособна слушать исповедь. Люди будут говорить: Боже мой! Он нерукопожатный! Как можно с ним общаться?! Я не могу допустить, чтобы мои дети играли с таким мальчиком! Я не могу позволить, чтобы моя дочь ходила гулять с таким молодым человеком! – вместо того, чтобы сказать: Давайте-ка его спасать, из омута вытаскивать!..
И вот священник за всю общину слушает. Знаете, в древности, кончив исповедь, исповедующийся клал свою руку на плечо священника, и тот говорил: Теперь иди в мире, все твои грехи на мне… Он принимает на себя солидарность с кающимся вместо общины, которая раньше это делала. С другой стороны, священник стоит от лица общины перед Богом, и молясь о тебе, говорит Богу: он наш. Ты не можешь его выкинуть без того, чтобы Ты выкинул и нас. Или Ты его прости и прими, или Ты нас всех отбрось, потому что мы не можем прожить с мыслью, что человек – мальчик, девочка, мужчина, женщина, которые наш друг, наш брат, наш отец – выкинут, без того, чтобы мы не ушли вместе с ним. Это очень серьезное дело для священника и для общины.
Я наговорил много…
– Когда происходит исповедь, можно ли сказать, что все мои грехи прощаются, или только те, которые я проговорил или продумал?
– Во-первых, грех прощается не потому, что ты его назвал, а потому что ты пожалел, что сделал, сказал, или подумал, или почувствовал что-то дурное. Назвать недостаточно, – надо пожалеть о том.
Мне рассказывали (конечно, это больше похоже на анекдот), как одна старушка все исповедовала один и тот же грех молодости. Священник ей сказал: Бабуся, ты мне уже двадцать раз исповедала это! А она говорит: Да, батюшка, но так сладко вспомнить!.. Можно ли сказать, что этот грех ей прощен? Да, давно Бог простил, а вместе с тем она этим грехом живет, самое большое удовольствие ее жизни – вспомнить то, что тогда случилось… Вот пример. Нельзя просто дать список всего гадкого, что ты сделал, и думать, что этого достаточно.
Кроме того, есть грехи ведомые и неведомые. Есть поступки, о которых я понимаю, что они грешны. А есть вещи, которые на самом деле плохи, но я еще не дорос до такого их понимания, не достаточно развился духовно, или опыт моей жизни меня не научил. Поэтому грехи такого неведения, где нет моей недоброй воли, Бог может простить. А в том, что я сделал сознательно, я должен раскаяться. Что значит раскаяться? Я должен, во-первых, понять, что это плохо. А во-вторых, перед собой поставить вопрос: готов ли я меняться, собираюсь ли я бороться с этим? Если я вообще этого не собираюсь, если понимаю, что это плохой поступок, плохое отношение к жизни, но мне всё равно; я знаю, и буду это продолжать, то как меня можно простить?
И о прощении, я думаю, можно сказать вот еще что. Мы всегда считаем, что простить – это забыть. Мы подходим к человеку и говорим: «Прости меня!» в надежде, что он уже никогда не вспомнит об этом. Но это не всегда полезно, так как иногда от того, что тебя простили, ты еще не переменился. И если тот, кто тебя простил, не будет следить, чтобы тебе не дать повода снова то же самое сделать, ты можешь поскользнуться.
У нас в приходе был случай, который меня чему-то научил. Была женщина-алкоголичка, пила отчаянно. Ее взяли в больницу, год лечили; она вылечилась, вернулась домой. В семье устроили праздник и поставили бутылку вина на стол. И от первого же стакана произошел срыв: она снова запила. Так вот, семья простила и забыла; а надо было простить – и не забывать, и не ставить ее в такое положение.
Прощение начинается не с момента, когда ты стал ангелочком и всё в тебе хорошо, а с момента, когда тебе поверили: поверили, что ты жалеешь о том, каков ты, но знают, что тебе нужна помощь. И человек, к которому ты обращаешься со словом: «Прости!» – тебе говорит: «Хорошо, я возьму тебя на свои плечи и помогу исправиться. Но я тебя люблю черненьким, а не только беленьким, люблю таким, каков ты есть, а не ввиду того, что ты, может быть, исправишься».
– На исповеди надо рассказывать грех в общем или подробно говорить о каждом грехе?
– Видишь ли, если грех состоит из одного какого-нибудь проступка, ты можешь сказать просто: «Я сделал то-то». Но если обстоятельства этого греха сами по себе уже плохи, тогда и о них надо сказать. Если ты что-нибудь украл – скажи: «Украл, жалею, не буду больше». Но если для того, чтобы украсть, ты еще вдобавок кого-нибудь обманывал, лгал, подводил,. то всё это надо рассказать, потому что дело не только в краже, а во всей цепи подлостей, которые с ней связаны. Вопрос не в том, чтобы дать список грехов, а в том, чтобы ты мог сказать всё, что относится к этой краже.
И когда исповедуешься, надо называть вещи своими именами, а не так, помягче. Я помню, пришел ко мне на исповедь очень почтенный господин и говорит: «Со мной случалось, что я брал не свое…» Я говорю: «Нет, вы скажите просто – я воровал». – «Помилуйте, вы меня вором называете!?» – «Вы вор и есть, потому что «брать не свое» называется воровством»…
Понимаете, очень легко сказать: «Я беру не свое», «Я не всегда правду говорю», вместо того чтобы сказать: «Я налгал» или «Я привык лгать, когда мне это выгодно». И если ты не можешь этого сказать, значит, ты не очень сожалеешь, а скрашиваешь, просто чтобы прошмыгнуть мимо исповеди. Поэтому надо говорить всё, что относится к греху, что его делает более греховным; надо грехи называть по имени и не надо сознательно скрывать. Если ты на исповеди собирался всё сказать и что-то забыл, если это важная вещь, можно прибавить, но если это пустяк, который ты забыл упомянуть, считай, что ты прощен, потому что ты не собирался обманывать Бога в этом.
– Я обругал кого-то; надо ли говорить, отчего я это сделал?
– Нет; потому что если ты начнешь рассказывать: «Мишка играл со мной в футбол и он сделал то-то, я его предупредил, а он еще раз повторил, я ему сказал, что следующий раз ему достанется, и вот когда он это снова сделал, я его обложил хорошенько…» – знаете, батюшке конца-края не будет, если весь футбольный матч так должен пройти.
Важно то, что ты сделал; причем порой обстоятельства делают твой поступок более противным; а порой, когда начинаешь раскрывать обстоятельства, всё разжижается, потому что «конечно, он виноват, что он это первый сделал, и второй…» И получается, что ты почти чист: если бы тебя не дразнили, ты бы не лягнулся. А на самом деле вопрос только в том, что ты лягнулся; он пусть исповедуется в том, что он тебя злил.
– Существуют определенные правила поведения в церкви. Например, женщина обязательно должна быть с покрытой головой и не должна быть в брюках. Имеет ли это какое-нибудь принципиальное значение? Порой это отталкивает молодежь…
– Это очень трудный для меня вопрос. Это берется из Послания апостола Павла, который говорит, что женщина должна входить в церковь с покрытой головой в знак как бы подчиненности; и в Ветхом Завете написано, что мужчина не должен одеваться в женскую одежду и наоборот. Поэтому штаны на женщине – это мужская одежда, а юбка на мужчине была бы женской (ну, это более редкое явление, я должен сказать).
Но я думаю (и конечно, меня многие здесь съедят за это), что это настолько второстепенно и незначительно, что можно было бы и забыть про это. Скажем, на Западе мы с этим просто не считаемся. Вот параллель: старца Амвросия Оптинского кто-то спросил: Могу ли я молиться сидя или лежа, потому что у меня ноги отнимаются? (В какие-то годы легко стоять, а в какие-то не так уж легко). И Амвросий ответил: Лежи, лежи, Бог тебе в сердце смотрит, а не в ноги, когда ты молишься.
Мне кажется, Бог смотрит в нашу душу. Если ты непокрытая стоишь перед Богом и молишься, Он видит твою молитву, и это лучше, чем если бы ты стояла покрытая и думала: Когда же это всё кончится?! (Был у нас старый прихожанин, который больше любил кабак, чем церковь. Его жена приведет в церковь, он стоит и дергает ее за рукав: Адочка! Адочка! Пойдем домой! Они же никогда не кончат своих поповских парадов!.. Если так стоять – лучше стоять в брюках и с непокрытой головой – и молиться).
Я говорю честно, как я отношусь к этому и что мы делаем на Западе, во всяком случае, вокруг меня. Но я знаю, что здесь это не принято; и я бы держался более или менее того, что принято, просто потому что – зачем же людей смущать? Помню, приезжала лет тридцать пять тому назад в Москву из Франции православная француженка – молодая, страшно элегантная. Пришла в церковь в шляпке, с накрашенными губами, нарумяненная, одета элегантно. Она вступила в церковь, а какая-то старушечка на нее посмотрела и говорит: «Голубушка, нельзя ходить в церковь, одетая, как проститутка. Дай-ка я тебя приведу в порядок». Взяла платок, плюнула и вымыла ей лицо… Если тебе за непокрытую голову достанется такое, я не виноват!
– А это тоже не имеет значения: пришел ты в шапке в церковь или без? То есть можно и в шапке стоять?
– Нет, это нельзя. У нас принято, когда входишь куда-нибудь, в комнату или в храм, снимать шапку в знак почтения к месту. Шапка играет разную роль. Мы говорим о платке. Вот и монах входит в церковь и не снимает клобук или скуфейку, потому что это один из знаков его подчиненности. А шапку мы снимаем, когда молимся, когда входим в комнату или в храм. Но опять-таки, у нас это так, у мусульман и евреев это наоборот; вопрос в том, какой смысл вкладывает данная община – не ты лично, а те люди, к которым ты принадлежишь, в тот или другой внешний знак или поступок.
Помню, я в молодости пошел раз в синагогу, по привычке первым делом снял шапку, и вокруг меня люди ахнули, потому что это был просто неприличный поступок. Если мы придем в православный храм и не снимем шапку, нам скажут: Пожалуйста, снимите, здесь так не принято.
– Считаете ли вы, что рок-музыка – явление сатанинское?
Я не того поколения, которое увлекается рок-музыкой. Я вообще музыкой не увлекаюсь. Мне теперь идет 75-й год, и конечно, немного поздно начинать роком заниматься. Рок мне непонятен. До меня не доходит его смысл, как до меня не доходил джаз, когда я был молод. Но во всякой вещи – будь то классическая музыка, будь то джаз, будь то рок, есть риск, что ты не слушаешь музыку, а пользуешься ею для того, чтобы как бы опьянеть, одурманить себя. Это, конечно, легче сделать при помощи рока, чем Баха или Бетховена. И в этом смысле не только музыка, а всё, что извне на нас влияет, может нас как бы вывести из себя, опьянить. Этого не надо допускать. Надо сохранять в себе трезвость, так как если потеряешь себя – в музыке или в чем бы то ни было – потом себя не найдешь, может быть.
Мусульманские дервиши, например, кружатся, чтобы потерять какую-то долю своего сознания и прийти в транс. Мне кажется (но опять-таки, поскольку я не понимаю рок, мое мнение ни к чему не обязывает), что рок-музыка играет такую роль для очень многих. Я это вижу постоянно. Но в то же время я знаю людей, которые слушают классическую музыку часами и часом только для того, что бы забыться; они не музыку слушают, они стараются забыть свою жизнь, свои трудности и страхи, ждут, чтобы музыка их унесла от их самих. Они не музыку воспринимают, а себя как бы уничтожают. Поэтому будь то музыка или что бы то ни было, что тебя «выводит из себя», надо знать момент, когда пора сказать себе: «Довольно!»
В житиях подвижников 18–19 вв. Поселянина есть рассказ о некоем Алексее Алексеевиче, простом человеке, мещанине из средней России. Он ушел жить в лес, в берлогу, которую сам себе устроил. Он любил природу; и как-то случайный прохожий наблюдал: А.А. вышел, смотрел на закат солнца, долго смотрел, и потом вдруг сказал: Довольно, не дай себе опьянеть этой красотой! – и ушел к себе. Он остановился в момент, когда он уже терял сознание, скажем, своей молитвенности, какой-то трезвости. Он начинал пьянеть от того, что видел, и остановил себя. И мне кажется, что в жизни надо уметь это делать по всей линии: по отношению к еде, музыке, ко всем развлечениям и к серьезным вещам.
– А может ли христианин быть рокером или металлистом?
Я не вижу, почему нет. Но я так мало в музыке понимаю, что это ответ слепого о красках. До меня не доходит никакая музыка. Я могу узнать композитора, сказать, хорошо ли сыграно, хорошая это музыка или никудышная, но она не доходит до моей души, сердце мое не затрагивает. Поэтому я не могу дать осмысленный ответ на твой вопрос.
В церкви я рок бы не пустил. Я бываю в церквях в Англии, где кошачьи концерты происходят. Поют самые дикие вещи, играют на самых неожиданных инструментах или, скажем, часть литургии танцуют, чтобы выразить танцем смысл событий. Это мне непонятно. Я просто воспитан на совершенно другом.
– А ведь там поют, что им нравится сатана, а Христа они ненавидят…
– Ну, я думаю, что есть люди, которые пишут разрушительную музыку, пишут разрушительные картины или растлевающие умы и сердца книги и т. д. – это дело другое, но я не думаю, что можно сказать, что всякая музыка, кроме церковной, недопустима вообще. Так же как нельзя сказать, что всякая музыка, которую ты слышишь в церкви, в православном храме – церковна. Очень многое, что поется по храмам, не должно бы быть в храме, потому что это не духовно, это не ведет к молитве; это эстетика, ведет к эмоциям, переживаниям, но это не молитвенная музыка.
– Обязательно ли всегда носить крестик?
– Когда мы крестимся, делаемся христианами, нам дается крест. Но есть обстоятельства, например, активно, воинственно безбожное окружение в школе, когда можно себе сказать: «Я не в силах выдержать преследований и того, что надо мной могут сделать – насмешкой или как-то иначе». И я думаю, что если сказать: «Господи, Ты меня прости, – я не буду носить крест на теле, но буду его носить в душе своей. Я останусь верным Тебе во всех своих мыслях, чувствах, поступках; не буду поддаваться тому, что недостойно Тебя» – Господь это может понять лучше, чем многие люди поймут.
Крест мы носим, чтобы провозгласить: «Я – христианин». Но мы знаем из истории Церкви, из древности, что большие подвижники говорили: Не лезь на рожон, если тебя обличат в том, что ты христианин, – да, иди на исповедничество, если нужно, на муку. Но сам не заявляй о себе от гордыни, будто «я все могу вынести, и поэтому я всем скажу».
– А есть люди, которые считают, что крест нужен для «спасения»: например, купаться надо с крестом, чтобы не утонуть…
– Я, может быть, недостаточно благочестив, но я уверен, что столько людей тонуло с крестами!.. Скажем, все матросы и офицеры на воинских судах в старое время носили крест, а когда шел корабль на дно, то все они со своими крестами так и шли на дно. Нельзя превращать святой знак – крест – в какой-то магический талисман. Так же как нельзя считать: вот, я прочту такую-то молитву, и ничего со мной не случится. Это уже суеверие получается.
Но носить крест как способ исповедовать Христа или как святыню, с которой я не могу и не хочу расстаться – это дело другое.
– Если я поем перед причастием, то это обязательно будет грех?
– Правило – не есть перед причастием. Своих прихожан в Лондоне я учил, что надо приходить в церковь на литургию натощак. Если ты будешь причащаться, ты должен прийти натощак, помолившись и приготовившись. Если ты не будешь причащаться, это значит: ты знаешь, что недостоин причастия и поэтому можешь себе как бы добавочную поблажку дать: я хорошенько налопаюсь завтраком перед тем, как идти, и могу спокойно наслаждаться богослужением, а те, кто причащаются, пусть голодают…
Если ты не идешь к причастию, ты можешь поститься в знак покаяния. Ты сознаешь: я не имею права подойти по той или другой причине: или потому что не приготовился, или потому что недостаточно раскаялся в своих грехах и не могу получить прощения в том, к чему еще привязан (вот – «сладко вспомнить»). Или я в ссоре с кем-нибудь, я не помирился. Пока я не примирюсь или не сделаю со своей стороны всё, что могу, я не должен идти. В Евангелии ясно сказано: если ты принес свой дар к алтарю и вспомнил, что кто-либо имеет что-то на тебя, оставь свой дар, иди сначала примирись… Если человек откажется с тобой мириться, а ты сделал всё, что мог тогда это на его совести.
Знаете, даже в мелких вещах это существенно. У нас есть такой старичок, Николай Николаевич. Помню, он подходит раз к исповеди и мне говорит: отец Антоний, раньше чем я поисповедаюсь, я должен вам сказать, что я киплю яростью: старушка, что передо мной была, десять минут вас держала! Все мы ждем, а она исповедуется без конца!.. Я говорю: А, да, бедный, вот пришлось тебе подождать… – и положил часы на аналой. Он исповедался четверть часа. Когда он кончил, я ему говорю: Знаешь, Коля, ты пятнадцать минут исповедовался. Раньше чем я дам тебе разрешительную молитву, пойди и у всех, кто за тобой стоит, попроси прощения… Это мелочь, но это ему дало урок: не ругай бедную старушку за десять минут. Тебе незаметно, что ты четверть часа говорил, а другим очень даже заметно.
И мне кажется, что надо строго относиться к себе в этих как будто мелких вещах: из пылинок составляется масса пыли. Вы знаете, что бывает, когда свою комнату не убираешь. Я живу один, на себя готовлю и убираю; я знаю, что если поленюсь или устал, и не уберу – тут пылинка, там пылинка; потом целые толпы таких пылинок, как барашки, бегают по полу… Вот так и с грехами. Грех такой маленький, что его не заметишь, а соберутся три дюжины таких грехов – получается совсем другое.
– А некоторые считают, что нельзя часто причащаться – не потому что ты недостоин, а просто “нехорошо” часто ходить…
– Очень трудно абсолютные правила установить. Но как основное правило я скажу так: если ты причастился, то есть очистившись исповедью, приготовившись молитвой, получил Причастие, дальше живи тем богатством, которое ты получил, и не иди просить большего, пока не сделал всё, что в твоих силах, в пределах твоего понимания и опыта, изнутри этого чуда примирения со Христом. Если ты почувствуешь, что у тебя появляется вновь какой-то голод по Богу, который не удовлетворяется молитвой, чтением Евангелия или жизнью достойной того, что ты знаешь из Евангелия, тогда снова: молись, готовься, исповедуйся и, если тебя допустят, иди причащайся.
Но, думаю, по поводу исповеди и причастия надо помнить то, что в древности говорилось: исповедь – это как бы баня, причастие – это еда. Если этот образ применить к жизни: ты, например, тяжело работал в поле или просто играл в футбол до изнеможения. Возвращаешься домой; нормально тебе надо вымыться, раньше чем идти к столу. Но иногда бывает, что ты в таком состоянии изнеможения, истощения, что тебе надо что-нибудь съесть, раньше чем ты будешь в состоянии вымыться, потому что в тебе больше никаких сил нет.
Причащение – это установление ликующей, радостной – или глубоко покаянной, но всё равно радостной – встречи со Христом. Исповедь – это строгое к себе отношение; такое отношение, какое у тебя может быть, если ты болен, идешь к врачу и ему описываешь все признаки, потому что ты болен, а болезнь всегда опасна и может развиться и привести к смерти. И доктор тебе назначает какое-то лечение.
Другой образ у меня встает: то, как бывает, когда мы маленькими детьми (не такими как теперь; конечно, все мы дети Божии, но всё-таки разного возраста) играем чем-нибудь, пока мама сидит и вяжет или читает. И вдруг в нас порыв: я хочу маму обнять, поцеловать! Вскакиваешь, оставив всё, бросаешься на нее и целуешь, – вот такой живой порыв. И мне кажется, что по отношению к Богу могут быть моменты такого порыва, когда пришел в церковь, не специально готовясь к причастию, но помолившись, испытав свою совесть с тем, чтобы перед службой помолиться Богу и как бы Ему исповедаться, даже если не идти на исповедь. И вдруг у тебя порыв: Я не могу, я должен подойти ко Христу, я должен причаститься… – как в детстве мне бывало нужно маму обнять и поцеловать.
В таких случаях я говорю людям: легкомысленно не поступай, но когда такой сильный порыв души – не убивай этого порыва. Может быть, в этот момент Господь тебе говорит: Мальчик, Я тебя люблю; подойди ко Мне!.. Как мама может сказать: Подойди, сядь ко мне на колени, давай побудем вместе… Я думаю, что это так же просто и так же животворно, спасительно, радостно, как такая встреча. И я думаю, что с момента, когда ты начинаешь себя сознавать, понимать, что ты такое, кто ты такой, это может случиться и это законно. Опять-таки, это я говорю на свою голову, потому что здесь, вероятно, многие священники скажут: это фантазии Владыки Антония… Но я не думаю, что это мои фантазии, потому что я достаточно читал и меня воспитывали в этом отношении в большой строгости.
В Англии в своих приходах я сорок лет уже людей воспитываю. И люди приходят на исповедь после хорошей подготовки, строгого суда над своей совестью; приходят, исповедуются, если я уверен, что они каются, что они всерьез готовились, я даю разрешительную молитву. Порой, если исповедь мне кажется поверхностной, и если человек или не кается или не готовился, я говорю: Нет, ты не можешь получить разрешительную молитву в грехах, которые ты или не сознаешь, или в которых ты не каешься. Уходи, молись, готовься, придешь через неделю…
А порой я скажу такому человеку (в плане того, что я говорил раньше о изнеможении и о еде): Я не могу тебе дать разрешительную молитву, потому что твое покаяние недостаточно зрячее и недостаточно глубокое; но ты и шагу дальше не пойдешь, если тебе Господь не даст как бы «добавочной» благодати. (Я хотел сказать «излишек» – слово не могу подобрать). Поэтому пойди причастись, но не «в награду» как бы за твое покаяние или за твою добродетель, а как говорится, во исцеление души и тела, каясь, но говоря: Без Тебя, Господи, я умру, как цветок может увянуть без воды. Мне нужна живительная влага, причем не влага просто молитвы церковной, не влага проповеди священника, добрых его советов, а такая влага, которая только от Бога может изойти в таинстве…
Опыт, который у меня набрался за сорок лет, показывает, что это меняет людей гораздо глубже и вызывает у них гораздо большее благоговение к причастию и к исповеди, чем какая-то полу-механизация. Помню, в начале моего служения в Англии пришла исповедоваться такая стройная, достойная старушка. Мы помолились; я говорю: Какие же у вас грехи? – Никаких! – Зачем же вы пришли? – Я хочу причаститься, мне нужна разрешительная молитва… – Я не могу вам дать разрешительной молитвы о грехах, в которых вы не каетесь. – Простите! Вы молодой священник, и ничего не знаете. Я пришла сюда, я имею право на разрешительную молитву и на причастие!.. Вот крайний подход. Я ее отправил, сказав: Ищите разрешительной молитвы в другом месте и не подходите к чаше, потому что я вас не допущу.
Но есть люди, которые так и считают: Подойду, скажу что-нибудь (что-нибудь же надо сказать!) Вроде того, как, проходя мимо злой собаки, бросаешь ей кость, чтобы пройти, пока она ее грызет. А тут – я священнику пару грешков дам; пока он их будет разжевывать, я успею шмыгнуть к причастию…
– Некоторые считают, что надо исповедоваться, причащаться, вообще ходить только в один храм. А где-нибудь в путешествии хочется зайти в храм, зашел – а на тебя накидываются, говорят: ты не этого прихода, и что ты вообще сюда пришел?..
– Знаешь, есть басня Крылова «прихожанин». В одном селе был священник, знаменитый проповедник. Один прихожанин своего друга из другого села зазвал: Приходи послушать, увидишь, у тебя всё нутро дрогнет!.. Тот пришел; весь приход плакал от проповеди, а гость сидит себе, ему нипочем. Его друг говорит: Какое же у тебя каменное сердце! Разве тебя не тронуло? А тот отвечает: А зачем? Я же не вашего прихода…
Есть преимущество в том, чтобы на исповедь ходить к одному и тому же священнику, который тебя знает, который тебе может помочь и тебя немножко вести. Но причастие не зависит от того или другого священника. Это таинство, которое совершает, в сущности, Сам Господь Иисус Христос и сходящий на Святые дары Дух Святой. Ты идешь к причастию – ко Христу, даже не через священника, как это отчасти происходит в исповеди. Поэтому идти причащаться можно, конечно, в любом храме.
Исповедоваться тоже можно у разных священников по обстоятельствам. Если у тебя есть духовник, которому ты доверяешь, который тебя понимает, это, конечно, большое счастье и большая помощь. Но это не значит, что если ты попал в другой город и что-то совершил, что требует прощения от Бога, ты не можешь пойти на исповедь здесь, а будешь этот грех за пазухой нести, пока не вернешься домой. (Я знал священника, который покинул Россию в 1919-м году; раз он оскоромился постом, ему сказали: Ну как же, батюшка?! – и он ответил: В уставе сказано, что в путешествия можно есть, что дается. Пока я не вернусь в Россию, я в путешествии).
– То есть, как тебе удобнее?
– Я думаю, что если ты можешь найти священника, которому ты действительно доверяешь, который тебя понимает и готов тебя вести, помогать тебе в твоей духовной жизни, то, конечно, разумнее держаться его. Если ты попадешь в какой-нибудь другой город, скажем, на время каникул, и у тебя есть потребность исповедаться и причаститься, конечно, иди к священнику, какой тут есть. Потому что опять-таки, ты исповедуешься Христу, ты причащаешься Христу, не кому-либо другому.
Не всегда может посчастливиться, что у тебя будет такой священник, которому всё можно излить. Мне так посчастливилось в течение короткого времени. Это было так. Я пришел в храм, и опоздал на всю всенощную, потому что не мог церковь найти, – храм был подвальный, в старом гараже (это было в Париже). Я вошел в храм, навстречу мне поднимался священник, монах. Я никогда не видел того, что увидел в нем тогда: сосредоточенность и сияние какого-то божественного покоя. Я не знал, кто он, но подошел и сказал: Я не знаю, кто вы, но можете вы стать моим духовником?.. И он был моим духовником до своей смерти. Перед смертью он мне оставил записку, которая мне показала потайную его жизнь, – он никогда не говорил о том, что в нем происходит. В записке было: Я теперь знаю, что такое таинство созерцательного молчания, – я могу умереть… И он умер через три дня.
Большей частью мы исповедуемся у того священника, который есть. Если есть несколько храмов, можно выбрать, если там, где мы живем, только один храм, то и выбора нет. Тогда надо исповедоваться, как я говорил раньше, Христу – в присутствии свидетеля, представляющего собой всю христианскую общину, исповедоваться со всей правдой, какая в тебе есть, и всё.
– Обязательно ли знать «Отче наш» и «Верую» или можно вообще не знать никаких молитв и молиться своими словами?
– Я думаю, что надо знать «Отче наш» и надо знать «Верую” или, во всяком случае, знать всё, что в этом «Верую» сказано. Я, например, не получил никакого религиозного воспитания, и поэтому очень долго Символа веры не знал. Став верующим, я знал, во что я верю, но наизусть Символ веры я узнал только позже.
Твой вопрос для меня немного похож вот на что. Можно ли стать выдающимся музыкантом, выдающимся скульптором, художником, никогда не слушая чужой музыки, никогда не глядя на произведения искусства, просто изнутри собственной гениальности? Конечно, нет.
То же самое с молитвой. Разумеется, ты можешь и должен молиться своими молитвами, потому что с Богом надо говорить непосредственно, прямо. Но молитвы святых нас учат тому, что святые знали о Боге, знали о себе; и иногда, читая молитву святого, ты как бы стоишь перед зеркалом, которое тебе показывает тебя самого лучше, чем ты сам можешь себя увидеть, и показывает тебе Бога, Каким ты еще Его не знаешь, – так же, как картина великого мастера тебя чему-то учит.
Когда-то ты, может быть, сделаешь лучше, но пока ты можешь от него многому научиться. Поэтому я бы сказал, как меня учили, как Феофан Затворник учит в своих сочинениях: учись молиться из молитв святых, но не из слов одних, а пробуя проникнуть в опыт, выражаемый молитвами. А когда мы проникли в этот опыт, слова делаются менее важными, и ты можешь этот опыт воплотить в свои слова, как святые делали; они учились у других и творили свое потом.
– Сейчас наше государство, правительство как будто пытается идти навстречу Церкви. С чем это связано: то ли с тем, что наше общество настолько потеряло себя нравственно, не начнется ли. потом закручивание гаек в обратную сторону? Это на какой-то период или это какая-то отчаянная попытка найти выход?
– Я могу только гадать, конечно; рад, что и вы, живущие здесь, не можете разгадать эту загадку. Я бываю здесь в лучшем случае на две недели раз в год, поэтому у меня, может быть, более яркие впечатления, поскольку они новые, но глубины зрения у меня может не быть и опыта нет.
Мне кажется, что первое поколение большевиков и революционеров были убежденные безбожники, это была часть их своеобразной «веры», и поэтому борьба с религией была частью их мировоззрения. Поскольку я могу судить за последние тридцать лет, что я бываю здесь, безбожие активное, философски-убежденное очень умалилось. Всё растет число пассивных безбожников, людей, которые Бога не встречали и поэтому в Него не верят, но которые не обязательно хотят уничтожить веру в других, поскольку не видят в ней особенного зла. Соответственно и положение верующего должно меняться.
Меняется отношение окружающих людей; и думаю, теперь наросло сознание: зачем мы этих людей должны преследовать или от них отчуждаться, когда они такие же граждане, как мы, живут точь-в-точь такой жизнью. Ну, у них свое хобби, они верят в Бога, как другой верит во что-нибудь другое. Чем вредна их вера, если они ее не употребляют на зло общества?..
Кроме того, число верующих все-таки очень велико в России (я говорю “верующих”, которые знают, во что они верят, не обязательно знают Символ веры, а его сущность или опыт. который в нем содержится), крещеных людей еще больше. Поэтому, чтобы была творческая Россия, Россия, где может действительно созидать целый народ, а не отдельные осколки народа, я думаю, всякое правительство осознает, что должна быть возможность людям быть принятыми и должно быть сознание, что они существуют просто.
Я думаю, случившееся за последние несколько лет: гласность, перестройка, новые отношения – реальны. В какой мере – я не могу сказать. Но что бы ни случилось, даже если какие-нибудь гайки начнут подкручивать, люди никогда на забудут того, что они пережили. (Я вам могу дать нелепейший пример. Во время войны я был во французском Сопротивлении, в Париже, окруженный немцами. И конечно, когда за собой слышал немецкие сапоги, навострял уши и, если была подворотня, забегал в подворотню, а иначе ускорял шаг.
И помню, раз после войны, когда уже немцы были разбиты, их и в помине не было, я шел по нашей улице, и вдруг слышу: бах! бах! бах!.. Я – раз в подворотню. Потом оказалось – старушка в тяжелых башмаках идет. Так что то, что пережито, не так легко выветривается). Люди, вкусившие свободы, получившие возможность открыто говорить, выражать себя, никогда этого не забудут. Даже если это несколько затихнет на какой-то срок или будет борьба за и против, никто из вас не сможет вернуться к прошлому, к тому моменту, когда вы были будто под могильным камнем, под спудом. Поэтому что бы ни случилось, о возврате просто к сурово-диктаториальному прошлому, конечно, речи нет. Но даже если будет немножко туже, вы не те же люди; и не только вот вы, маленькая группа, но миллионы людей.
Только есть проблема, которая перед вами стоит, я думаю, очень остро. Пока человек живет по заказке, пока ему говорят, что делать, и он делает (хорошо ли, плохо ли, стараясь ли отлынивать или нет, но в основном делает), всякий знает, что выбирать нечего, думать не о чем, решать нечего, и ответственности никакой. Но если человеку дают хоть сколько-то свободы, в тот же момент он должен научиться принимать решения, делать выборы и нести всю ответственность за эти решения и выборы.
Ко мне приходило несколько человек – не церковных, просто самых обыкновенных – ну, граждан данного Союза, которые мне говорили: вот, нам дали свободу, я не знаю, что с ней делать, я не знаю, как принимать решения, я не знаю, как делать выборы, и я боюсь ответственности… Это задача, которая перед каждым из вас стоит (независимо от того, будет ли туже или нет): научиться тому, что такое свобода и как живут свободные люди. И этому можно учиться на очень мелких решениях, не обязательно государственные проблемы решать, а самые обыкновенные проблемы жизни, но решать их, а не только течь по руслу.
Это относится к Церкви, конечно, в колоссальной мере, потому что новый устав, который принят сейчас, предполагает огромную долю решимости, ответственности, выбора со стороны священников, епископов, членов приходского совета, членов приходского собрания, членов епархиального совета или собрания. И этому надо учиться. Нет устава, который сам по себе может создать то или другое положение; ведь всякий устав применяют люди. Если тебе дают свободу, а ты не умеешь быть свободным, устав будет все равно вести к рабству, ты будешь ему подчиняться, как раб, а не пользоваться им, как освобождающей возможностью.
– А может ли быть прощение до исповеди?
– Да, может. И это не «антониевское богословие», как это называют в Англии, не мое личное мнение, а так говорит святой Варсонофий Великий, значит, дело чистое. По его словам, если, совершив грех, ты его осознал, пережил все безобразие, весь ужас этого греха, покаялся в нем до слез (это не значит, что у тебя слезы по лицу текли, а – плакала душа), и если после того, как ты Богу помолился, всё Ему рассказал, ты почувствовал полный покой в душе – не иди исповедовать этот грех священнику. То, что Бог уже простил, священник не может простить, не может ничего к этому добавить.
Но, конечно, к этому нельзя относиться легко. Нельзя, сделав что-то неладное, просто подумать: «Ах, жаль! Но не пойду к священнику, я Богу это уже сказал…» Святой Варсонофий Великий говорит о покаянии слезном, когда действительно чувствуешь: «Я этого больше никогда не сделаю, потому что это слишком гадко, и я это понимаю», – вот что играет роль.
Можно, я вам расскажу быль по этому поводу, она хорошая иллюстрация. У нас был старик во Франции, лет 86-и, когда я его встретил. Пришел ко мне на исповедь и после исповеди попросился ко мне на разговор. (Я вам могу рассказать, потому что это был разговор, не исповедь, так что мне резать язык не придется, и прикусить я не обязан).
Он мне рассказал, что когда ему было лет двадцать, он воевал в белой армии, и в их отряде была сестра милосердия, девушка, которая в него была глубоко влюблена, и он ее глубоко любил. Они решили пожениться, как только будет возможность. И во время каких-то боев она высунулась не вовремя, и он ее застрелил, насмерть убил. Он мне говорил: прошло больше шестидесяти лет, – я не могу утешиться, я не могу прийти в себя. Во-первых, я убил любимую девушку, во-вторых, я оборвал молодую жизнь; она только расцветала, как цветок, который начинает раскрываться любовью, радостью, надеждой, и я это всё прекратил. Я убил девушку, которую сам и любил, и не могу сам утешиться (он так никогда и не женился); что мне делать? Я спросил: А что вы делали? – Я ходил на исповедь, исповедовался много раз, и получал разрешительную молитву в ответ на мое действительно душу разрывающее покаяние. Я получал прощение от Бога, я причащался Святых Даров во исцеление души и тела, я раздавал милостыню (то, что у меня было и чего не было), прося нищих или бедных молиться за меня, чтобы Бог меня мог простить, и никогда на меня не нашел покой. Что я могу сделать?
Он это сделал; на следующий день я уже уезжал, и он мне послал записку: Я это сделал, и на меня сошел такой покой, что я знаю: Маша меня простила, и я примирен с Богом…
Это я говорю к тому, что даже за пределом смерти можно испросить прощение и примириться, но не без того чтобы жертва твоего греха тебя простила, поскольку это возможно, если человек уехал, его не спросишь, но с твоей стороны должна быть готовность на полную откровенность и на получение прощения.
– А если человек много нагрешил а жизни, потом стал верующим, но не идет на исповедь?…
– Дело не в том, чтобы ты пошел к священнику исповедоваться, а в том, чтобы ты осознал грех и от него отказался, понял, что это так же уродливо, как если бы тебе отрезали нос. Грех калечит твою душу так же, как физически можно искалечить тело. Примирение должно быть сначала между твоей совестью и твоими поступками.
Когда ты говоришь: человек всё грешит, грешит… – создается впечатление, что грехи большие. Но есть рассказ из жизни того же русского подвижника прошлого века, которого я упоминал раньше. К нему пришли две женщины. Одна совершила какой-то очень большой – в ее глазах, а может даже и объективно – грех; а другая говорила: я грешна, как все, мелкими грехами изо дня в день… Подвижник сказал первой: Иди в поле, найди самый тяжелый булыжник, какой ты сможешь поднять, и принеси. Другой он сказал: пойди по дорожке и в фартук собери, сколько сможешь, камушков, и возвращайся. Обе вернулись; он говорит первой: Теперь отнеси этот булыжник туда, откуда ты его взяла, и положи точно в то положение, как он был; а второй: Ты отнеси все камушки и разложи в те ямочки, где они лежали… Первая пошла, положила булыжник в след, который вырезался в земле, и вернулась; а вторая ходила-ходила, вернулась со всеми своими камушками, говорит: Не знаю, откуда они взяты… То же самое можно оказать о крупных и мелких грехах. Иногда крупный грех тебя самого так поражает, что ты слезно каешься в нем, а от мелких грехов не знаешь, как отделаться.
А о том, может ли греховная жизнь быть очищена в одно мгновение, решительным поворотом, есть такой рассказ. Вокруг одного мудреца собралась группа людей, и он говорил, что можно в любом возрасте, в любом состоянии начать новую жизнь. И был там один человек, возразивший: Ну что ты сказки рассказываешь! Вот мне уже за семьдесят, я всю жизнь был грешником. Неужели ты думаешь, что я вот так в одно мгновение могу очиститься? Старец спросил: А какое твое ремесло? – Я дровосек. – Значит, ты ходишь в лес, рубишь дрова, собираешь их в кучи и увозишь. Как ты думаешь, если взять целый воз дров, сколько понадобится возов огня, чтобы его спалить? Тот говорит: Ну, видно, сидишь ты в лесу, молишься, и о жизни ничего не знаешь. Одну искру подложи – и всё сгорит!.. Старец ответил: Вот так и с грехами. Пусть у тебя будет целый воз грехов, – если ты одну настоящую искру покаяния подложишь, сгорит весь твой воз, и кончено будет с этим. Я думаю, что это очень мудрый ответ.
А бывает так: думаешь, что отделался от какого-нибудь греховного пристрастия, а оно просто тебе уже не по возрасту. Скажем, детское лакомство порой заменяется чем-нибудь другим; я рок не упоминаю, но – курением, наркоманией или просто легкомысленной жизнью, водкой. И с какого-то момента ты уже не каешься, потому что привык к этому. Но приходит почти у всех стариков время, когда они уже не могут владеть своими воспоминаниями, своим умом.
Помню, пришла ко мне раз старушка, такая Мария Андреевна, маленькое, почти слепое существо, говорит: Отец Антоний, я не знаю, что с собой делать. Я спать не могу, – вся жизнь проходит передо мной каждую ночь, причем ничего хорошего не вспоминается, всплывает только тяжелое, грязное, плохое, что меня в течение жизни осквернило. Я просила доктора, он мне дает снотворное, – еще хуже, потому что я в дурмане и не могу даже откидывать эти мыс ли, они мною овладевают. Что мне делать? Я ей тогда сказал: Вы знаете, Марья Андреевна, нам дано один раз прожить нашу жизнь и поступать хорошо или плохо в течение многих лет, потом приходит момент, когда мы уже ничего особенного не делаем, мы просто стареем, но тогда мы можем и начинаем заново «переживать» свою жизнь.
Конечно, мы не можем вернуться никуда, но она снова встает перед нами и не в виде туманных воспоминаний, а со всей резкостью тогдашних событий. И запомните: если к вам возвращается какое-нибудь событие, какой-нибудь неладный ваш поступок, знайте, что это в вас не изжито. Тогда поставьте перед собой вопрос: вот теперь мне за девяносто лет; если бы я вернулась назад к тому дню, когда я это сделала или сказала или почувствовала или подумала, я бы, с теперешним своим опытом, снова поступила бы так или нет?
Если вы можете ответить: Нет, ни к каком случае! – скажите: Слава Богу! Господи, очисти.. И это воспоминание никогда к вам не вернется. Но если вы скажете: Да, я, пожалуй, так поступила бы вновь, – тогда оно будет к вам возвращаться, пока или оно вас не доконает, то есть или пока вы не покаетесь или не умрете с этим воспоминанием, и тогда придется вам на суде отвечать за то, что случилось когда-то и осталось в вас через всю жизнь не как мертвое воспоминание, а как реальное состояние вашей души.
– Так Бог прощает, когда ты переменился?
– Несомненно, потому что в момент, когда ты переменился, ты уже не тот. Я по себе знаю. (Достоевский говорит: о чем угодно можно говорить с интересом, только о себе – с аппетитом. Так я скажу что-то о себе сейчас). Я как-то пришел на исповедь и исповедал что-то. Я никого не убивал, ничего “такого” не делал, но совершил когда-то грех, пришел от него в ужас, действительно каялся, и придя к священнику, не мог каяться в этом грехе, потому что он был раскаянный, и у меня было чувство, что я уже не тот человек, который этот грех совершил. Я сказал священнику: Я вам скажу то, что совершено было тем человеком – мной, каким я был тогда, не тем, каков я теперь, я вам это расскажу, но каяться я больше не могу в этом, потому что тот человек уже умер, его нет.
И он мне тогда дал разрешительную молитву как бы «задним числом». Я не могу это иначе объяснить, но думаю, что можно себе представить такого рода переживания, можно себе представить, что я вчера был неверующим, а сегодня стал верующим. Я, возможно, помню всё, что было во мне и со мной, когда я был неверующим, но это уже не часть меня, это часть убитого грешника, умершего грешника. Мы говорим о том, что в крещении мы погружаемся во Христа, умираем со Христом и во Христе, облекаемся в Его мертвость греху и воскресаем с Ним. Поэтому мы не можем говорить: я виновен в таких-то грехах, которые были до крещения; тот человек, который был погружен в крестильные воды, умер, теперь живет другой. Он тоже, может, грешит, это дело другое. Нельзя думать, что потому что ты умер своему прошлому, у тебя нет настоящего и будущего, нет борьбы; но прошлое – прошло, если оно было раскаяно, и если ты принимал крещение или получал разрешительную молитву всерьез, а не как проформу.
– Некоторые считают: вот я сейчас сделаю какой-то грех, а потом пойду в храм и покаюсь. Правильно ли так считать? Безусловно, неправильно, но…
– Нет, так нельзя считать. Знаешь, у Лескова есть рассказ «На краю света». Миссионер едет по Сибири с возницей-язычником. Миссионер ему говорит: Как это ты, такой хороший человек, возница мой, и не становишься христианином?.. Тот говорит: Потому что если я стану христианином, никто не станет верить, что я честный человек. Я потеряю свою работу. – Как же? – говорит миссионер, – и приводят ему целый список добродетелей христианских. –Ах, – говорит возница, это все так говорится, а я вам объясню. Вот я живу в лесу, а неподалеку живет другой человек, у него жена и двое маленьких детей, а молока на них нет, потому что у него нет коровы и нет денег на покупку молока. Я живу с женой, у меня детей нет, зато корова есть, и я пью молоко каждый день, и жена пьет.
В какой-то день дети соседа разревелись, говорят: Молока хотим!.. Он ночью пробрался и увел мою корову из стойла и спрятал в лесу. На следующий день его дети облизываются, а у нас в доме ни коровы, ни молока. Если он язычник, когда нам плохо стало, ему сделается стыдно, не по себе, он возьмет корову, приведет и скажет: Ты меня прости, я твою корову украл, но мне теперь стыдно. Побей меня!.. Я его побью, чтобы он корову не крал, и мы помиримся. А если он христианин, что он сделает? Он корову поставит в укромное место, пойдет к бате, скажет: Каюсь, батюшка, я корову украл… Тот ему даст разрешительную молитву; у него и совесть чиста, и корова в доме!…
– В средние века крестились прямо перед смертью, чтобы без грехов попасть на небо. Есть ли тут какое-то противоречие?
– Я думаю, что это суеверие, а не противоречие даже. Потому что крестятся для жизни, не крестятся для смерти. Разумеется, может быть, ты созревал в течение целой жизни, почему-либо не решаясь креститься, есть люди, которые не крестятся, говоря: Я недостоин… – воображая, что крестятся по достоинству, а не ради спасения. Это еще понятно, но креститься для того, чтобы войти /обратно/ в жизнь во имя Христово и строить Царство Небесное, сначала в себе, вокруг себя в близких людях, и всё дальше и дальше, как пожар ширится.
Поэтому ждать момента, когда ты будешь умирать, чтобы креститься, неразумно, ничто тебе не говорит, что в тот момент ты будешь в состоянии покаяться и что крестильная вода не будет просто обливанием водой для тебя, в котором ты не участвуешь. Я знаю одного человека, который говорил: О, я на исповедь не пойду до смертного одра, потому что тогда я грехов своих повторять не смогу, значит – разрешительная молитва и я в рай попаду, а грехи прошлого омыты. И я ему сказал: Нет, потому что ты будешь умирать, вспоминая всё, что ты любил в жизни, всю водку, которую ты пил, все побои, которым ты подвергал свою жену… все, что ты сделал в течение жизни, не уйдет от тебя, потому что ты хитро решил: я покаюсь в последнюю минуту; ты не можешь рассчитать, что в эту минуту ты каяться будешь.
– Некоторые люди пишут на бумажке имена, дают священнику и священник читает все эти имена. Кто лучше будет молиться: они сами за своих близких или священник?
– Если ты подаешь чье-либо имя, это значит, что ты этого человека любишь, что ты встревожен его судьбой, тем, что в его жизни есть нечто неладное, что требует молитвы. В тот момент, когда ты об этом человеке вспоминаешь, ты уже как бы о нем молишься, ты ставишь его имя в контекст церковной молитвы. Мы посылаем имена в алтарь не для того, чтобы священник помолился, а с тем, чтобы вся церковь молилась сообща за тех людей, которые тебе дороги.
Есть и другой момент, когда молитва эта совершается в контексте литургии. Литургия – это воспоминание о всей жизни Христа, о Его учении, о крестной Его смерти во спасение всех грешников, о Его воскресении, о Его обещании, что Он с нами до конца века. Всякий человек грешный как бы соучаствовал в осуждении Христа, Его отвержении, в Его распятии. И когда поминается имя человека за литургией, то как бы к нему относятся слова, сказанные распинаемым Христом о мучителях: Прости им, Отче, они не знают, что творят. .. Это имя как бы вкладывается в весь контекст. Он тоже виновен, как ты и я виновны в кресте Христовом. И в контексте креста Спаситель говорит эти слова о тебе, обо мне, о нем, о ней.
«Пастырство». Посл. издание: М.: Фонд «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского», «Никея», 2012.
Я проводил среди вас столько говений, что больше не знаю, о чем еще сказать, что было бы на пользу. Попробую сказать то, что сейчас у меня на душе.
Во-первых, слово говение. В основе оно значит “внимание” и дало у нас на русском языке слово благоговение, то есть такое сознание и такое чувство по отношению к Богу, или к Родине, или к какому-нибудь герою духа, которое заставляет нас с трепетом, в каком-то внутреннем молчаливом восхищении предстоять перед этим событием или этим существом.
И вот говение – это момент, когда мы можем и должны собрать себя самого (себя самоё), собрать свои мысли и сосредоточить их на том, что может вызвать в нас именно это чувство трепетного благоговения перед чем-то очень великим, очень святым, чему мы можем поклониться с любовью и с внутренним трепетом.
Мы часто употребляем в молитвах выражение страх Божий. И нам надо совершенно ясно понять и помнить, что страх Божий ничего общего не должен иметь с боязнью. Мы не можем принести Богу никакой радости, если будем просто Его бояться и со страху, по боязни – сколько-то стремиться исполнить Его волю.
Есть афоризм французского писателя: “Ты творишь добро и избегаешь зла потому только, что боишься наказания. Как бы я хотел, чтобы ты наказания перестал бояться, а продолжал делать добро и избегать зла”.
Это мог бы и нам Господь сказать: Я не хочу, чтобы вы делали добро, потому что желаете награды, или избегали зла, потому что боитесь последствий. Я хотел бы, чтобы вы творили добро, потому что оно вас пленяет, потому что в нем красота, потому что в добре – избыток жизни, радости; и чтобы вы избегали зла, потому что зло – уродство… Зло уродует самую душу нашу, но, кроме того, через нас уродует все вокруг: и человеческие отношения, и людей, и природу, и весь строй мироздания.
Авва Дорофей говорит о страхе Божием так: бывает страх рабский, когда человек боится наказания и потому, пресмыкаясь, старается творить волю Божию только чтобы избежать наказания.
Есть другой страх: страх наемника, который старается творить волю своего хозяина, господина в надежде, что получит какую-то награду.
И есть третий род страха, который должен быть свойственен нам, верующим: это страх – как бы не огорчить любимого и любящего. Этот страх мы все знаем в той или иной мере по отношению друг ко другу. Мы стараемся не ранить своих друзей, не огорчать тех, в любви которых уверены и кого любим сами, пусть даже очень несовершенно.
Тот страх, который чувствует раб по отношению к жестокому хозяину, господину, не имеет места в наших человеческих отношениях, если они хоть сколько-то здоровы. А страх наемника – тоже низкий, низкопробный род страха.
Неужели кто-нибудь из нас хотел бы заслужить любовь, ласку, внимание, поддержку другого человека только тем, чтобы подстраиваться под его волю, подстраиваться под его надежды и желания? Мы это чувствовали и переживали бы как подкуп. Это измена человеку, это даже не попытка его обрадовать, ему помочь.
И вот эти понятия нам надо особенно применять к нашим отношениям с Богом. Мы знаем, – знаем из Священной истории, из всего содержания нашей веры, что мы любимы Богом. Поэтому мы могли бы рассматривать всю нашу внутреннюю жизнь, все проявления нашей внутренней жизни, то есть всю жизнь нашу в целом, как стремительное желание обрадовать Того, Кто нас так умеет любить – Бога.
Вся цель христианской жизни, в сущности, могла бы свестись к тому, чтобы Богу доказать, что Он не напрасно нас полюбил всей Своей жизнью, всей Своей смертью, всем Своим Существом. Если бы мы так думали о христианской жизни, то она стала бы победным шествием. Наша христианская жизнь строилась бы так, как строится жизнь двух людей, которые друг друга любят, – я чуть не сказал: двух влюбленных. Но так оно и есть.
А что Бог нас любит – мы знаем из Священного Писания, мы знаем даже из того, может быть, малого, бедного опыта, какой у нас самих есть о Боге. Вы, наверное, помните в Послании к коринфянам то место, где апостол Павел говорит о любви: любовь все терпит, любовь на все надеется, любовь всему верит, любовь никогда не перестает …(см. 1 Кор. гл. 13).
Подумаем о том, как к нам относится Бог, и поставим перед собой вопрос: неужели меня, каков я есть на самом деле, можно так любить? Неужели можно меня любить так, чтобы, несмотря на все мои измены, на мою неверность – надеяться на все? Неужели никогда в Боге не поколебалась надежда на меня, вера в меня? Неужели Его любовь всегда оставалась неизменной?..
Иногда в жизни нам доводится встретить нечто, что может послужить подобием, если хотите, иконой того, о чем я сейчас говорю. Когда я был мальчиком лет десяти, я о Боге ничего не знал и знать не хотел, Он для меня не существовал.
Но в детском летнем лагере я встретил священника, который меня поразил чем-то, что я понял только много-много лет спустя. Он нас, мальчиков, любил, – любил неизменно. Он любил нас не в награду за то, что мы бывали хорошими детьми, он не переставал нас любить тогда, когда мы оказывались недостойными его доверия, его любви, его наставлений.
Он нас любил ровной, теплой, ласковой любовью, – с той только разницей, что когда мы бывали добрыми детьми, его любовь сияла радостью, была ликованием о нас, а когда мы отпадали от добра, его любовь превращалась в острую боль и в сострадание.
Его боль была не только о том, что он так много ожидал от нас, так надеялся – и был разочарован. Не в этом было дело; а в том, что он нас видел, какими мы должны были бы быть, и с болью, с ужасом, именно с состраданием видел, что мы отпали от той красоты, того благолепия, которое могло бы быть нашим.
Меня это поразило очень глубоко, я к этому священнику очень привязался, но понял только много лет спустя, когда меня вдруг поразило, что такова именно Божия любовь по отношению к Его твари. Бог создал целый мир, Он этому миру доверил жизнь, то есть способность свободно развиваться, шириться, расти, углубляться и вступать во все более глубинное общение с Ним Самим, и через это делаться святыней.
Он создал человека, которому дана была не только эта как бы органическая свобода, но еще и понимание путей Божиих. И Он нас создал, зная, что рано или поздно мы можем оступиться, можем пасть, можем оказаться неверными Ему и себе.
И все-таки Он нас создал, – создал с полной верой, что Его поступок не напрасен, создал с полной надеждой на нас, создал, зная, что Его любовь никогда не остынет, что Он никогда не отвернется от нас, даже если мы от Него отвернемся или отречемся. И эта вера, эта надежда, эта непоколебимая любовь оказались в истории мироздания не только чувством, но чем-то большим.
Я вам приводил несколько раз отрывок из Жития протопопа Аввакума, где он сам цитирует писателя древности, который так описывает Предвечный Совет, то есть совещание внутри Святой Троицы перед сотворением мира: «И сказал Отец: Сын Мой, сотворим мир и человека. – И Сын ответил: Да, Отче. – И Отец продолжал: Но человек отпадет от Нас, изменит своему призванию, и для того, чтобы его вернуть к блаженству, придется Тебе стать человеком и умереть за него… И Сын ответил: Да будет так, Отче!..»
И был создан мир; и еще в недрах, в глубинах Святой Троицы, вне времени и пространства, Сын оказался Тем, Кого апостол Павел называет Агнцем Божиим, закланным до создания мира. Он будет принесен в жертву, умрет по любви, чтобы спасти тех, которые изменят своему призванию и отвернутся от Бога и Отца, которые перестанут быть детьми Божиими и не смогут больше называть Бога Отцом своим, смогут видеть в Нем только непостижимого, величественного и страшного Бога, Которого мы встречаем в некоторых частях Ветхого Завета.
И вот весь смысл нашей христианской жизни можно свести к очень простому: убедить Бога в том, что Он не напрасно уверовал в нас, убедить Бога, что Он не напрасно на все надеялся, убедить Его, что Его никогда не умирающая любовь нашла ответ в наших сердцах. Вся цель христианской жизни в том, чтобы Бога обрадовать: да, мы это всё поняли и соответственно с этим хотим жить.
Я сказал “хотим”, потому что мы не живем согласно самым высоким, светлым устремлениям нашей души. Мы живем порывами. Бывают светлые моменты, когда вдруг все делается ясным в душе, бывают моменты потемнения.
Но находимся ли мы во свете или в полумраке, или даже в том, что кажется нам непроглядным мраком, мы можем продолжать верить и надеяться. Надеяться, потому что знаем: что бы ни случилось с нами, Бог нас никогда не оставит, никогда не изверится в нас, Его надежда никогда не умрет.
Бывают моменты, когда мрак так сгущается, что мы едва можем сохранить свою веру. Есть рассказ из жизни святого Антония Великого. На него напали страшные искушения; он боролся, боролся, боролся и, наконец, упал наземь и лежал в совершенном изнеможении; и в этот момент перед ним явился Христос. И даже не в состоянии подняться, чтобы поклониться своему Богу и Спасителю, Антоний Ему сказал: “Господи, где же Ты был, когда я боролся, и когда было так страшно?” И Христос ему ответил: “Я невидимо стоял рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы только ты сам заколебался”.
И мы должны помнить, что даже в моменты, когда делается так темно и так страшно, когда всё – непроглядная тьма, не видать света, пути нет перед нами, – мы должны помнить, что Тот, Который назвал Себя Путем, – рядом с нами, и что самая тьма является путем нашим.
И когда мы собираемся на говение, очень важно поставить вопрос именно так, как я его ставлю: что вся цель жизни – дать Богу хотя бы мгновение радости о том, что Он понят, что Он любим, что, хотя мы не умеем быть верными до конца, но бывают проблески верности; что все силы свои мы напрягаем на то, чтобы Он понял, что не напрасно Он жил, не напрасно умирал: мы это понимаем и в ответ на Его любовь делаем все, что наших силах, чтобы Его любовь оказалась оправдана, Его надежда была оправдана, Его вера в нас была оправдана.
Если так думать о нашей духовной жизни, тогда она делается чем-то положительным, не попыткой как бы “оправдаться” перед Богом, не попыткой “выслужиться” перед Ним, не попыткой “избежать вечных мучений”. Мучения – ничто по сравнению с тем, что, вдруг став перед Богом, мы поняли бы: единственное, что мы могли принести Богу, это любовь, – и мы этого не сделали…
В это мгновение вдруг оказывается, что все старания избежать мук, “выслужиться” перед Богом, ничего не значат, если не вложено сердце. А сердце означает – посильную любовь к Нему и, главное, веру в Его любовь.
И вот поставьте перед собой вопрос: как вы строите свою внутреннюю духовную жизнь? Является ли она искренним желанием – да, я скажу будто нелепо, – утешить Бога в том, что Ему пришлось отдать Своего Единородного Сына на смерть из-за того, что мы оказались неверными, утешить и в том, что мы не верим в Его любовь и строим свою жизнь, будто мы рабы или наемники, а не сыновья и дочери.
Если поставить вопрос, доступно ли это нам, возможно ли это, святой Серафим Саровский ясно отвечает, что между погибающим грешником и спасающимся святым только одна разница: решимость. Решимость бороться – за свет; бороться не против тьмы, а за свет.
Говоря образно, против тьмы можно бороться только тем, чтобы открыться свету. Если в какой-либо каморке или комнате темно, единственный способ изгнать тьму – открыть ставни, раздвинуть занавески, дать свету пролиться через окно туда, где только что царствовала тьма. Решимость заключается в том, чтобы открыть занавес, открыть ставни, удалить то, что не дает Богу войти.
В книге Откровения есть слова: Стою у двери и стучу… Бог постоянно стучится в наше сердце, в наше сознание, в нашу волю, даже в наше плотское существо стучится: есть ли Мне место в твоем уме, в твоем сердце, в твоем теле, в твоей воле, во всех силах твоей души и тела? Открой, дай Мне войти, и ты увидишь, что с Моим входом свет прольется, сила и жизнь войдут, и сделается возможным то, что раньше казалось совершенно невозможным…
И опять-таки, поставим перед собой вопрос: есть ли у нас решимость Богу дать радость, так же как когда, общаясь друг с другом, особенно с любимым человеком, мы думаем о том, как бы его обрадовать, как бы его утешить, как бы ему помочь. Вот это и есть все содержание нашей жизни.
Конечно, при этом нам приходится бороться с нашим несовершенством, с нашей как бы незрелостью, полуслепотой. Но чтобы победить, надо устремляться к тому, что Божие, что дает жизнь, а не против того, что отнимает жизнь. Этим я хочу сказать, что надо в себе искать постоянно то, что нас уже сродняет со Христом. Я об этом говорил много-много раз, но – Боже мой! – это же самое важное, что мы можем сделать!
Как часто мне говорят: “Вот, я читаю Евангелие, и каждая строчка меня обличает. Постоянно я нахожу в нем осуждение себе, и чем больше я читаю, тем меньше надежды, тем меньше радости”.
Какое это изуверское чтение Евангелия! Евангелие – книга, где раскрывается Божия любовь к нам, книга, в которой Бог нас предупреждает, что должно сойти с пути, чтобы этот путь стал гладок и прям, чтобы мы могли по нему дойти до Бога, и Бог мог дойти до нас; чтобы в какой-то момент это уже был не наш путь, а Сам Бог так соединился с нами, что Он был нашим путем…
Повторю то, что я много раз говорил. Читая Евангелие, отмечайте те отрывки, которые ударяют вас в сердце, от которых затрепещет сердце, которые вдруг прольют какой-то свет в ум, которые вдруг стягнут (укрепят – прим.ред.), соберут нашу волю, соберут наши силы и телесные, и душевные. Это момент, когда, оказывается, мы уже созрели к пониманию того, что говорит, делает Христос, или того, что вокруг Него происходит.
Все это уже созрело в нас, мы – один из людей в той толпе, которая Его окружает; но не просто человек в толпе, который не понимает того, что Христос говорит, а человек, который может поставить вопрос и получить ответ, или человек, который прислушивается к Его речи и получает ответ на вопрос уже в нем созревший, хотя сам он этот вопрос еще даже не поставил.
И вот – читайте Евангелие так. Поставьте перед собой вопрос: что между мной и Христом общего? Если я могу всем существом содрогнуться от того, что я прочел, от того, что я слышал в Евангелии, это значит, что в этом, может быть, очень малом чем-то, Христос и я уже заодно, у нас уже только одна душа, одна мысль.
О, это не значит, что, поняв нечто, я способен этим жить изо дня в день, оставаясь верным. Но я должен знать, что это уже как бы частица образа Божия во мне, которая не осквернена, которая очищена, и эту частицу мне надо оберегать, как святыню, потому что в этом Христос и я похожи друг на друга, мы созвучны, мы единодушны, мы единомысленны, у нас общая воля.
Поставьте перед собой вопрос: вот я читаю Евангелие, читаю Послания. Какие места меня ударили в сердце? Какие места для меня имеют смысл? И когда найдете эти места – пусть будет одно, или два-три – поставьте опять-таки перед собой вопрос: остался ли я верен тому, что вдруг во мне раскрылось как правда, как жизнь, как радость, как свет?.. Если нет, то в этом надо каяться. Не обязательно каяться в бесчисленном другом, что можно найти в Священном Писании, что нас обличает в несовершенстве, – каяться в том, что я изменил себе и Христу там, где мы уже были едины.
Подумайте над этим и поставьте себе целью в будущем так строить свою жизнь, чтобы никогда не нарушать того, что уже в вас раскрылось как Христово, строить свою жизнь так, чтобы она была Богу утешением и радостью.
И не только Богу, но и Божией Матери. Она нам отдала Своего Сына. Она никогда, ни разу в Евангелии не старается Его отвлечь от крестного пути, по которому Он пошел. Когда Он еще лежал в яслях вифлеемских, мудрые волхвы принесли свои дары: ладан – как Богу, золото – как царю, но уже тогда Младенцу в яслях было принесено тоже миро – в знак смертности. Он только родился – и уже знак смерти был на Нем.
В этом Младенце мы можем видеть, что представляет собой Божия любовь. Она отдана нам, подарена нам беззащитно, бесправно; она зависит от того, как мы на нее отзовемся. Поставим опять-таки вопрос, который мы могли бы поставить по отношению к человеку. Человек нас любит всем существом; как мы отвечаем на эту любовь? Вы можете поставить этот вопрос по отношению к людям, которые вас любят, и к людям, которых вы любите или урывками, или постоянной, верной, глубокой любовью. И сравните, какова ваша любовь, ваша верность по отношению к любимым и к любящим, и по отношению к Богу.
Испытайте свою душу, свое сердце, свои мысли, как я старался вам это представить и как я стараюсь это делать. И тогда путь к спасению – да, будет борьбой, будет непрестанным сражением, но будет путем радости, восхождением к свету, к жизни, к ликованию. Так жить – стоит, так стоит искать Бога.
И ища Бога так, мы и себя находим, потому что лишь постольку, поскольку мы делаемся похожими на Христа, родными Ему, раскрывается в нас наша подлинная сущность, которая выражена так изумительно святым Иринеем Лионским: он говорит, что когда завершится полнота времен, то мы все в единстве со Христом и силой Святого Духа станем по отношению к Богу и Отцу уже не приемными детьми, а все вместе – единородным Его сыном.
Митрополит Антоний Сурожский
Человек исповедуется Богу. В поучении, которое священник произносит перед исповедью каждого человека, говорится: “Се чадо, Христос невидимо стоит перед тобою, приемля исповедание твое. Я же только свидетель”. И это надо помнить, потому что мы исповедуемся не священнику, и не он является нашим судьей. Я бы сказал больше: даже Христос не является в этот момент нашим Судьей, а является сострадающим нашим Спасителем. Это очень, очень важно.
Когда мы приходим на исповедь, мы находимся в присутствии свидетеля. Но что это за свидетель? Какова его роль? Свидетели бывают различные. Вот случилась авария на дороге. Какой-то человек стоял при дороге и увидел, что случилось. Его спрашивают: “Что произошло?” Ему совершенно все равно, кто прав, кто виноват. Он просто говорит, что он видел своими глазами. Есть другой род свидетеля. На суде один свидетельствует против подсудимого, а другой свидетельствует в его пользу. Так и священник. Он стоит перед Христом и говорит:
Есть третий род свидетеля. Во время заключения брака самого близкого человека приглашают быть свидетелем. Им является тот, который в Евангелии назван другом жениха. Можно было бы сказать, что в нашей практике он также и друг невесты. Человек, близкий жениху и невесте, может разделить с ними самым полным образом радость преображающей встречи, соединяющей чудо. Священник занимает именно такое положение. Он друг жениха. Он друг Христов, который кающегося приводит к жениху – Христу. Он тот, кто так глубоко связан любовью с кающимся, что готов с ним разделить его трагедию и привести ко спасению. Под трагедией я подразумеваю что-то очень, очень серьезное. Мне вспоминается один подвижник, которого однажды спросили:
– Каким это образом бывает, что каждый человек, который к тебе приходит и рассказывает о своем житье-бытье, даже без чувства покаяния и сожаления, вдруг становится охвачен ужасом перед тем, каким он является грешником? Он начинает каяться, исповедоваться, плакать и меняться.
Этот подвижник сказал замечательную вещь:
– Когда человек ко мне приходит со своим грехом, я этот грех воспринимаю как свой, потому что этот человек и я – едины. И те грехи, которые он совершил действием, я непременно совершил мыслью или желанием, или поползновением. И поэтому я переживаю его исповедь, как свою собственную. Я иду ступенькой за ступенькой в глубины его мрака. Когда я дохожу до самой глубины, я связываю его душу со своей и каюсь всеми силами своей души в грехах, которые он исповедует и которые я признаю за свои. Он тогда становится охвачен моим покаянием и не может не каяться. Он выходит освобожденным, а я по-новому каюсь в своих грехах, потому что мы с ним едины сострадательной любовью.
Это предельный пример того, как священник может подойти к покаянию любого человека, как он может быть другом Жениха, как он может быть тем, кто приводит кающегося ко спасению. Священник для этого должен научиться сострадать, научиться чувствовать и сознавать себя единым с кающимся. Произнося слова разрешительной молитвы, он предваряет их поучением, что тоже требует честности и внимания.
Иногда бывает, что во время исповеди священнику явно, как бы от Бога, от Духа Святого открывается то, что он должен сказать кающемуся. Ему может показаться, что это не относится к делу, но он должен послушаться этого голоса Божия и произнести эти слова, сказать то, что Бог положил ему на душу, на сердце и на ум. Если он так поступит даже в тот момент, когда это как будто не относится к исповеди, которую принес кающийся, он скажет то, что кающемуся нужно. Иногда у священника нет чувства, что его слова – от Бога. У апостола Павла это тоже было. В своих посланиях он не единожды об этом рассказывает: “Это я вам говорю именем Божиим, именем Христовым, а это – я вам говорю от себя. Это не отсебятина, это то, что я познал из своего личного опыта, и я с тобой поделюсь этим опытом, опытом моей греховности, моего покаяния и того, чему меня научили другие люди, которые чище и достойнее меня”. А бывает так, что и этого священник не может сказать. Тогда он может сказать то, что он вычитал у святых отцов или вычитал во Священном Писании. Он может тебе это предложить, ты это прими во внимание, задумайся, и, может быть, через эти слова Божественного Писания тебе Бог скажет то, что он не мог сказать.
А иногда честный священник должен сказать следующее:
– Я всей душой болел с тобой во время твоей исповеди, но сказать тебе на нее ничего не могу.
У нас есть пример этого в лице св. Амвросия Оптинского, которому два раза приходили люди и открывали свою душу, свою нужду, и который три дня их держал без ответа. Когда на третий день в обоих случаях (это были различные случаи, они не вместе приходили) к нему пришли за советом, он сказал:
– Что я могу ответить? Три дня я молил Божию Матерь меня просветить и дать мне ответ. Она молчит. Как же я могу говорить без Ее благодати?
В частной, личной, исповеди человек должен придти и свою душу изливать. Не смотреть в книжку и не повторять слова других. Он должен поставить перед собой вопрос: если бы я стал перед лицом Христа Спасителя и перед лицом всех людей, которые меня знают, что бы явилось предметом стыда для меня, что я не мог открыть с готовностью перед всеми, потому что слишком было бы страшно от того, что меня увидят таким, каким я себя вижу? Вот в чем надо исповедоваться. Поставь себе вопрос: если моя жена, мои дети, самый мой близкий друг, мои сослуживцы знали бы обо мне то или другое, было бы мне стыдно или нет? Если стыдно – исповедуй. Если то или другое было бы мне стыдно открыть Богу, Который и без того это знает, но от Которого я стараюсь это спрятать, мне было бы страшно? Было бы страшно. Открой это Богу, потому что в тот момент, когда ты это откроешь, все, что ставится в свет, делается светом. Тогда ты можешь исповедоваться и произносить свою исповедь, а не трафаретную, чужую, пустую, бессмысленную.
Я коротко скажу об общей исповеди. Общая исповедь может произноситься по-разному. Обыкновенно она произносится так: собирается народ, священник говорит какую-нибудь вступительную проповедь и затем, как по книге, произносит наибольшее число грехов, которое он ожидает услышать от присутствующих. Эти грехи могут быть формальными, например: невычитывание утренних и вечерних молитв, невычитывание канонов, несоблюдение поста. Это все формально. Это неформально в том смысле, что перечисленные грехи могут быть реальными для каких-то людей, может быть, даже для священника. Но это не обязательно реальные грехи данных людей. Реальные грехи бывают иными.
Я вам расскажу, как я провожу общую исповедь. Она у нас происходит четыре раза в году. Перед общей исповедью я произвожу две беседы, которые направлены на понимание того, чем является исповедь, чем является грех, чем является Божия правда, чем является жизнь во Христе. Каждая из этих бесед длится три четверти часа. Все собравшиеся сначала сидят, слушают, затем наступает получасовое молчание, в течение которого каждый должен продумать то, что он слышал; продумать свою греховность; посмотреть на свою душу.
А потом бывает общая исповедь: мы собираемся в середине церкви, я надеваю епитрахиль, перед нами Евангелие, и обыкновенно я читаю покаянный канон Господу Иисусу Христу. Под влиянием этого канона я произношу вслух свою собственную исповедь не о формальностях, а о том, в чем меня попрекает моя совесть, и что открывает передо мной читаемый мной канон. Каждый раз исповедь бывает разная, потому что слова этого канона всякий раз меня обличают по иному, в другом. Я каюсь перед всеми людьми, называю вещи своими именами не для того, чтобы они меня потом упрекали конкретно в том или ином грехе, а чтобы каждый грех был раскрыт перед ними как мой собственный. Если я не чувствую, произнося эту исповедь, что я истинно кающийся, то и это произношу в качестве исповеди. “Прости меня. Господи. Вот я произнес эти слова, но они до моей души не дошли”.
Эта исповедь обыкновенно длится три четверти часа, или полчаса, или сорок минут в зависимости от того, что я могу поисповедовать перед людьми. Одновременно со мной люди исповедуются молча, а иногда как бы вслух говорят: “Да, Господи. Прости меня, Господи. И я в этом виноват”. Это является моей личной исповедью, и, к сожалению, я настолько греховен и настолько похож на каждого, находящегося при этом действии, что мои слова раскрывают перед людьми их собственную греховность. После этого мы молимся: читаем часть покаянного канона; читаем молитвы перед Святым Причащением: не все, а избранные, которые относятся к тому, о чем я говорил, и как я исповедовался. Затем все встают на колени, и я произношу общую разрешительную молитву, чтобы каждый, кто считает нужным подойти и отдельно рассказать о том или другом грехе, мог бы это свободно сделать. Я на опыте знаю, что такая исповедь учит людей произносить частную исповедь. Я знаю многих людей, которые мне говорили, что они не знают, с чем придти на исповедь, что они согрешили против множества заповедей Христовых, сделали очень много дурного, но не могут собрать это в покаянную исповедь. А после такой исповеди, общей, люди приходят ко мне и говорят, что они теперь знают, как надо исповедовать свою собственную душу, что они этому научились, опираясь на молитвы Церкви, на покаянный канон, на то, как я сам в их присутствии исповедовал свою душу, и на чувства других людей, которые эту же самую исповедь воспринимали как свою. Поэтому после общей разрешительной молитвы люди, которые считают, что они должны что-то частным образом, отдельно поисповедовать, подходят и исповедуют. Я думаю, что это очень важно: общая исповедь становится уроком того, как исповедоваться лично.
Ко мне иногда приходят люди, которые вычитывают мне длинный список грехов, какие я уже знаю, потому что у меня те же самые списки есть. Я их останавливаю.
– Ты не свои исповедуешь грехи, – говорю я им, – ты исповедуешь грехи, которые можно найти в номоканоне или в молитвенниках. Мне нужна твоя исповедь, вернее, Христу нужно твое личное покаяние, а не общее трафаретное покаяние. Ты не чувствуешь, что ты осужден Богом на вечную муку из-за того, что ты не вычитывал вечерних молитв или не читал канона, или не постился.
Иногда бывает так: человек старается поститься, потом срывается и чувствует, что он осквернил весь свой пост и ничего не остается от его подвига. На самом деле все совершенно не так. Бог иными глазами на него смотрит. Это я могу разъяснить одним примером из своей собственной жизни. Когда я был доктором, то занимался с одной очень бедной русской семьей. Денег я у нее не брал, потому что никаких денег не было. Но как-то в конце Великого поста, в течение которого я постился, если можно так сказать, зверски, т.е. не нарушая никаких уставных правил, меня пригласили на обед. И оказалось, что в течение всего поста они собирали гроши для того, чтобы купить маленького цыпленка и меня угостить. Я на этого цыпленка посмотрел и увидел в нем конец своего постного подвига. Я, конечно, съел кусок цыпленка, я не мог их оскорбить. Я пошел к своему духовному отцу и рассказал ему о том, какое со мной случилось горе, о том, что я в течение всего поста постился, можно сказать, совершенно, а сейчас, на страстной седмице, я съел кусок курицы. Отец Афанасий на меня посмотрел и сказал:
– Знаешь что? Если бы Бог на тебя посмотрел и увидел бы, что у тебя нет никаких грехов и кусочек курицы тебя может осквернить, Он тебя от нее защитил бы. Но Он посмотрел на тебя и увидел, что в тебе столько греховности, что никакая курица тебя еще больше осквернить не может.
Я думаю, что многие из нас могут запомнить этот пример, чтобы не держаться устава слепо, а быть прежде всего честными людьми. Да, я съел кусочек этой курицы, но я его съел для того, чтобы не огорчить людей. Я ее съел не как скверну какую-то, а как дар человеческой любви. Я помню место в книгах отца Александра Шмемана, где он говорит, что все на свете есть не что иное как Божия любовь. И даже пища, какую мы вкушаем, является Божественной любовью, которая стала съедобной…
В чем заключается покаяние? Человек, который отвернулся от Бога или жил собой, вдруг или постепенно понимает, что его жизнь не может быть полной в том виде, и каком он ее переживает. Покаяние заключается в том, чтобы обернуться лицом к Богу. Этот момент изначальный и решительный. Когда мы вдруг меняем курс и вместо того, чтобы стоять спиной или боком по отношению к Богу, по отношению к правде, по отношению к своему призванию, мы уже сделали первое движение, мы обратились к Богу. Мы еще не покаялись в том смысле, что мы не изменились; но, чтобы это случилось, мы должны что-то пережить, потому что мы не отвращаемся от себя и не обращаемся к Богу просто так, как нам вздумается. Бывает: человек живет себе спокойно, ничего с ним не происходит особенного. Он как бы "пасется” на поле жизни, щиплет траву, не думает, что над ним небо бездонное, не думает ни о какой опасности, ему жить хорошо. И вдруг что-то случается и обращает его внимание на то, что все не так просто. Это происходит у всех людей по-разному.
Бывает так, что человек совершает тот или другой, как будто незначительный, поступок и вдруг видит его последствия. Я помню одного мальчика, который размахивал перед своей сестренкой кинжалом. Размахивая этим кинжалом, он ее ослепил. В тот момент он вдруг понял, что бездумно, безответственно играть таким предметом, как кинжал. Эта женщина оставалась слепа на один глаз в течение всей своей жизни, но ее брат этого никогда не мог забыть. Он помнил об этом не в том смысле, что боялся прикоснуться к кинжалу или к перочинному ножу, он знал, что самые незначительные действия могут иметь окончательно трагическое значение. Иногда мысль, которая нас приводит к покаянию, бывает не так трагична, мы слышим вдруг то, что о нас думают люди. Мы представляем себя всегда в хорошем виде. Когда нас критикуют, у нас появляется тенденция думать, что человек, который нас не видит такими прекрасными, какими мы себя видим, ошибается. Но вот мы услышали еще несколько мнений других людей о самих себе. Мы думали, что мы герои, а все думают, что мы трусы. Мы думали, что мы безукоризненно правдивы, а люди думают, что мы лукавы, и т. д. Если мы остановим внимание на этом, мы уже ставим перед собой вопрос: кто я? каково мое призвание в жизни? Я не говорю о ремесленном призвании, а о том, каким человеком я могу стать. Неужели я удовлетворен тем, кем я являюсь, не могу ли я себя перерасти, стать лучше?
Случается, что обращает мое внимание на себя самого не голос одного или другого нашего знакомого, а чтение Евангелия. Я читаю Евангелие и вижу, каков может быть человек. Я вижу образ Христов во всей его красоте или, во всяком случае, в той мере красоты, какую я способен увидеть. Я начинаю себя сравнивать. Я начинаю обращаться не на себя самого, а на другое: или на образ Христа, или на то, что обо мне думают люди; и начинается суд над собой. В момент, когда начинается суд, начинается и покаяние. Это еще не полнота покаяния, потому что произвести над собой качественный суд - это не значит быть в душу раненным тем, что я совершил и чем я являюсь.
Иногда мы сознаем головой, что мы плохи и в том и в другом отношении должны быть иными, а чувством мы этого не можем пережить. Мне вспоминается один случай. Много лет назад (еще в 20-х годах) был съезд русского студенческого христианского движения. На этом съезде присутствовал один замечательный священник - отец Александр Ельчанинов, писания которого сейчас переизданы в России. К нему пришел на исповедь офицер и сказал:
Я могу вам выложить всю неправду моей жизни, но я ее только головой сознаю. Мое сердце остается совершенно нетронутым. Мне все равно. Головой я понимаю, что это все зло, а душой никак не отзываюсь: ни болью, ни стыдом.
И отец Александр сказал потрясающую вещь:
Не исповедуйтесь мне. Это будет совершенно напрасное дело. Завтра, перед тем как я буду служить литургию, вы выйдите к Царским вратам. И когда все соберутся, вы скажите то, что вы только что сказали мне, и исповедуетесь перед всем собравшимся съездом.
Офицер на это согласился, потому что он чувствовал себя мертвецом; он чувствовал, что в нем жизни нет, что у него только память и голова, а сердце мертво, и жизнь в нем погасла. Он вышел от священника с чувством ужаса. Офицер думал, что начни он сейчас говорить, и весь съезд от него отвернется. Все с ужасом посмотрят на него и подумают: "Мы считали его порядочным человеком, а какой он негодяй, он не только негодяй, но и мертвец перед Богом”. Но он пересилил свой страх и ужас, встал и начал говорить. И случилось для него самое неожиданное. В момент, когда он сказал, зачем он встал перед Царскими вратами, весь съезд обратился к нему сострадательной любовью. Он почувствовал, что все ему открылись, что все открыли объятия своего сердца, что все с ужасом думают о том, как ему больно, как ему страшно. Он разрыдался и в слезах произнес свою исповедь; и для него началась новая жизнь.
И вот тут мы касаемся очень важного момента, именно покаяния. Покаяние заключается не столько в том, чтобы хладнокровно увидеть в себе грех и принести его Богу на исповеди, сколько в том, что нас что-то так ударило в душу, что вырвались из наших глаз и из нашего сердца слезы. Святой Варсонофий Великий говорит, что слезы истинного покаяния могут нас очистить так, что даже отпадет необходимость идти на исповедь: если нас Бог простил, то человеку нечего больше прощать.
Есть интересная мысль у ученика преп. Симеона Нового Богослова, преп. Никиты Стифата, где он говорит, что слезы истинного покаяния могут человеку вернуть даже потерянную телесную девственность. Покаяние должно быть именно такое.
Но мы не можем так каяться постоянно. Это нам не под силу. Что же нам делать? Вы, наверно, читали о том, как совершаются раскопки древних городов или памятников. Приходит археолог и начинает скрести землю. Сначала он видит обыкновенную почву, но постепенно начинает различать какие-то очертания того, что давным-давно легло под землю. Это уже первое видение. Когда мы в себе видим самым зачаточным образом что-либо, что недостойно ни нас самих, ни той любви и уважения, которыми мы окружены, ни той любви, которую Бог к нам проявляет, - это уже начало нашего прозрения. Мы можем пойти на исповедь и сказать, что под почвой, может быть очень глубоко, лежит мир греха, но я узнал на поверхности кое-что о нем. Я хотел бы это принести Богу и сказать:
Я это увидел! Ты мне помог это увидеть, Господи! И я отрекаюсь от этого зла. Я пока еще не умею каяться, но я знаю, что это несовместимо ни с моей дружбой с Тобой, ни с тем отношением моих близких, которыми я окружен, ни с тем, чем я хочу быть.
Есть старая средневековая разрешительная молитва, которая заканчивается словами: "И да простит тебе Господь все грехи, в которых ты истинно раскаялся”. Не то, что ты просто рассказал, а то, перед чем ты содрогнулся душой, что тебя охватило ужасом. Эти грехи тебе прощаются. Остальное является твоей новой задачей. Ты должен дальше и дальше, глубже и глубже уходить в себя, в эти раскопки, и начать находить то, что недостойно ни тебя, ни Бога, ни того, что о тебе думают люди. Исповедь, таким образом, делается частью прогрессивного, постепенно углубляющегося покаяния. Постепенно раскрываются перед тобой новые глубины. Вы тогда скажете:
В чем же заключается жизнь? В том, чтобы уходить в эти глубины и видеть в себе только зло, зло, зло?.. Уходить во тьму? С этим нельзя жить!
Да, с этим нельзя жить. Но тьму разгоняет свет. Если мы видим в себе что-нибудь умное - это значит, что свет проник в новую глубину нашей жизни.
Я хочу привести пример, который я привожу детям.
Ко мне приходит ребенок и говорит:
Я всматриваюсь во все зло, которое во мне есть, и не умею его искоренить, вырвать из себя.
Я его спрашиваю:
А скажи: когда ты входишь в темную комнату, неужели ты машешь в ней белым полотенцем в надежде, что тьма разойдется, рассеется?
Нет. Конечно, нет!
А что ты делаешь?
Я открываю ставни, я открываю занавески, я открываю окна.
Вот именно! Ты проливаешь свет туда, где была тьма. Так же и тут. Если ты хочешь по-настоящему каяться, исповедоваться поистине и меняться, тебе не надо сосредоточиваться только на том, что в тебе плохо. Тебе нужно впустить в себя свет. А для этого нужно обратить внимание на то, что у тебя уже есть светлого. И во имя этого света бороться со всей тьмой, которая в тебе есть.
Да, но как это сделать? Неужели я буду о себе думать, что вот я такой хороший в том или другом отношении?
Нет. Читай Евангелие и отмечай в нем те места, которые ударяют тебя в душу, от которых трепетно делается сердце, от которых ум светлеет, которые подстегивают твою волю к желанию новой жизни. И знай, что в этом слове, в этом образе, в этой заповеди, в этом примере Христа ты нашел себе искорку Божественного света. И оскверненная, потемневшая икона, которой ты являешься, просветлела. Ты уже немного становишься похожим на Христа, в тебе понемногу начинает проявляться образ Божий. А если так, то запомни это. Если ты будешь грешить, то будешь осквернять святыню, которая в тебе уже есть, уже живет, уже действует, уже растет. Ты будешь тушить в себе образ Божий, тушить свет или окружать его тьмой. Этого ты не делай. Если ты будешь верен тем искрам света, которые в тебе уже есть, то постепенно тьма вокруг тебя будет рассеиваться. Во-первых, там, где свет, тьма уже рассеяна. Во-вторых, когда ты обнаружишь в себе какую-то область света, чистоты, правды; когда смотришь на себя и думаешь, что ты на самом деле настоящий человек, тогда можешь начинать бороться с тем, что наступает на тебя подобно врагам, наступающим на город, затемняя этот свет в тебе. Вот ты уже научился почитать чистоту, и вдруг в тебе подымается грязь мыслей, телесных желаний, чувств, чувствительности. В этот момент ты себе можешь сказать: нет, я обнаружил в себе искорку целомудрия, искорку чистоты, желание кого-то полюбить без того, чтобы этого человека осквернять даже мыслью, не говоря уже о прикосновении. Эти мысли я допустить в себе не могу, не стану, буду бороться против них. Для этого я обращусь ко Христу и буду кричать Ему: "Господи, очисти! Господи, спаси! Господи, помоги!” И Господь поможет.
Но Он не поможет тебе, прежде чем ты сам не поборешься. Есть рассказ в жизнеописании преп. Антония Великого, как он отчаянно боролся с искушением. Боролся так, что, наконец, в изнеможении упал на землю и лежал без сил. Вдруг перед ним явился Христос, и, не имея сил подняться к Нему, Антоний Ему говорит: "Господи, где же Ты был, когда я так отчаянно боролся?” Христос ему ответил: "Я стоял невидимо рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы ты только сдался. Но ты не сдался, и ты победил”.
И вот я думаю, что каждый из нас может научиться каяться и приходить на исповедь всякий раз с новой победой и с новым видением того поля битвы, которое перед ним раскрывается все шире и глубже. И мы можем получить прощение наших грехов от Христа, прощение того, что мы уже начали в себе побеждать, и благодать - новую силу, чтобы победить то, что мы еще не победили.
Три состояния устроения жизни (попрп. Никите Стифату):
а) плотское – человек всецело
предается удовольствиям и наслаждениям. Состояние омрачения: страсти как бы
высокими стенами отгораживают человека от Бога. Люди оскотинились, привязывают
ум к видимому, борьба за достижение земных благ;
б) душевное – люди явных грехов не
делают, но и в добродетелях и исполнении заповедей Божиих не трудятся (духовно
расслабленные). Нет настоящей любви к Богу, ближним, нет смирения, сострадания;
в) духовное состояние – память о
Боге, очищение себя от греха, соблюдение заповедей. Пост, молитва, отвержение
телесных и духовных грехов. Любовь к Богу и ближним.
Преподобный Никон
Оптинский
более всего повреждена и скована
грехом наша воля, как способность действования и осуществления намерений
человека.
В особенности человек оказывается
безсилен в своей воле там, где нужно осуществить истинное христианское добро -
хотя бы он и хотел этого добра... О безсилии воли Ап. Павел говорит:
(Рим.. VII, 19. "доброго, которого хочу,
не делаю, а злое, которого не хочу, делаю"...).
И потому-то о человеке-грешнике
Христос Спаситель сказал: "Творяй грех - раб есть греха" (Иоан. VIII,
34),
хотя самому грешнику служение греху
часто кажется свободой, а борьба с сетями греха - рабством...
Как же развивается грех в душе
человека?
различают следующие стадии - степени
греха:
первый момент в грехе
- прилог, когда в
сознании человека только обозначился тот или иной соблазн - греховное
впечатление, грязная мысль
и т. д.
Если в этот первый момент человек
решительно и сразу отвергнет грех - он
не согрешит, а победит грех
, и для души своей будет иметь плюс, а не минус.
В прилоге легче всего одолеть грех.
Но вот - человек впал в
грех. Упреки совести звучат громко и ясно, вызывая у неиспорченного еще
человека лишь резкое отвращение к данному греху. Исчезает прежняя
самоуверенность и человек смиряется (ср. Ап. Петра до и после отречения).
Труднее бороться с грехом тогда,
когда он чрез частое повторение обратится у человека в привычку. После
приобретения вообще всякой привычки, привычные действия совершаются человеком
очень легко, почти незаметно для него - сами собою.
А, поэтому, и борьба с грехом,
который стал для человека привычным, очень трудна, т. к. ему трудно уже не
только преодолеть себя, но и уследить, заметить приближение греха.
Еще более опасной стадией греха
является порок. В этом случае грех настолько владеет человеком, что
сковывает волю его как бы цепями. Человек здесь уже почти безсилен бороться с
собой, и является рабом греха, хотя сознает его вредоносность и в минуты
просветления, быть может, ненавидит его от всей души (таков, напр. порок
пьянства, наркомании и ему подобные).
Нужно при этом помнить, что даже
любой мелкий грех, напр. болтовня, любовь к нарядам, пустым развлечениям и т.
д., может сделаться у человека пороком, если он совсем овладеет им, и заполнит
собой его душу.
Высшею степенью греха, на которой он
уже совсем порабощает себе человека, является страсть
того или иного греховного типа.
В этом состоянии человек уже не может ненавидеть свой грех, как в
пороке
(в этом разница между ними), но подчиняется
греху во всех своих переживаниях
, действиях и настроениях (срав. Плюшкина
из "Мертвых Душ" или Феодора Карамазова из "Братьев
Карамазовых", также - сребролюбца Иуду Искариота).
Три источника греха Митрополит Филарет (Вознесенский)
Что надо знать об исповеди
Исповеданные ранее грехи на исповеди,
если они не повторялись снова, не надо исповедовать.
Не скрывать грехов по стыду.
Иметь решение впредь не грешить.
Называть грех, каждый особенно.
Исповедуя свои грехи, не касаться
соучастников греха (кроме тех случаев, когда нельзя исповедовать греха, не
указав ясно лиц, с которыми грешил).
Обвинять себя в грехах, не извинять,
не изворачиваться, не оправдывать себя и не сваливать свою вину на что-то или
на кого-то.
Должно самому стараться рассказать о
грехах своих.
Стараться загладить грех добрыми
делами, особенно противоположными грехам.
Иметь искреннее сердечное
сокрушение, печаль и слезы о соделанных грехах.
Есть указание у св. Отцов и у
епископа Игнатия (Брянчанинова), что греховные навыки и страсти не поддаются
уврачеванию без исповеди.
Всякое врачевание будет неполным и
недостаточным без исповеди, а при помощи исповеди они удобно искореняются.
я всегда старался неспешно и
тщательно всех вас исповедовать, подробно расспрашивая о ваших грехах, чтобы
ничего не оставалось на совести.
А если кто по неразумению не все
откровенно и чистосердечно исповедал, то пусть исповедует, чтобы совесть не
оставалась оскверненною.
Поэтому старайтесь ничего не
скрывать, старайтесь чисто исповедоваться.
______
Оставляли по пренебрежению
положенных молитв.
Перед началом дела надо испрашивать у Бога благословения и
помощи, и по окончании дела надобно
благодарить Его за помощь или успех в деле.
Молитва есть дыхание нашей души. Как
тело без воздуха, так душа ьез
молитвы не может жить жизнью
благочестивой.
6 заповедь «не убивай» налагает
обязанности
обходиться со всеми вежливо,
дружелюбно,
с гневающими примиряться,
обиды терпеливо переносить и прощать всем даже врагам.
Каемся, прости нас, Господи.
10 заповедь не желай жены ближнего
твоего…
Исторгает из души корень грехов –САМОЛЮБИЕ- стремление
нашего духа от БЕСКОНЕЧНОГО к конечному, УДАЛЕНИЕ от БОГА в себя.
САМОЛЮБИЮ противополагается чистая любовь с
самоотвержением.
Плотской похоти противополагается ВОЗДЕРЖАНИЕ, целомудрие, скромность в словах
и поступках, чистота сердца.
Своекорыстию противоположны БЕСКОРЫСТИЕ, нестяжательность, щедрость,
милостыня.
ГОРДОСТИ противоположно СМИРЕНИЕ-
ОСНОВА всех добродетелей.
От него САМООТВЕРЖЕНИЕ, отсюда
происходят разные добродетели.
Священник Илия Шугаев . Растим сына , растим дочь . Детская исповедь
Дети исповедуются обычно с семи лет.
Для ребенка от семи до двенадцати-тринадцати лет (до начала
переходного возраста) можно использовать следующий перечень грехов.
Грехи по отношению к старшим
. Не слушался родителей или учителей.
Пререкался с ними. Грубил старшим. Брал что-либо без разрешения. Гулял без
разрешения. Обманывал старших. Капризничал. Плохо себя вел на уроках. Не
благодарил родителей.
Грехи по отношению к младшим
. Обижал младших. Грубил им. Издевался
над животными. Не заботился о домашних животных.
Грехи по отношению к Богу
. Забывал молиться утром и вечером, до
и после еды. Редко исповедовался и причащался. Не благодарил Бога за Его
благодеяния.
Перечисленных грехов вполне достаточно, чтобы дать ребенку
правильное направление мысли, остальное ребенку подскажет его совесть.
После вступления ребенка в период переходного возраста перечень
возможных грехов можно несколько дополнить:
Ругался матом. Пробовал курить. Пробовал спиртные напитки.
Смотрел непристойные картины. Было вольное обращение с противоположным полом.
Этим списком можно также ограничиться, вновь надеясь на то, что
направление мысли задано, а более серьезные грехи совесть не даст забыть.