: роман-эпопея о событиях Великой Отечественной войны, написанный в 1950-1959 годах. Завершает дилогию, начатую романом «За правое дело» (1952, издан в 1954). В отличие от первой части, лояльной к советской власти, вторая часть написана после смерти Сталина и содержит резкую критику сталинизма. В СССР первая публикация состоялась во время перестройки, в 1988 году. Наиболее полная редакция увидела свет в 1990 году.
История публикации
В начале 1961 года все экземпляры рукописи были конфискованы Комитетом государственной безопасности в результате обыска, произведённого у писателя. Согласно ряду источников, произошло это после того, как главный редактор журнала «Знамя» Вадим Кожевников , которому Гроссман принёс для ознакомления рукопись романа, передал её в ЦК КПСС (по другим данным - в КГБ). При этом, дочь В. Кожевникова, Надежда Кожевникова, отрицает передачу его отцом информации о романе в «карательные органы », и считает, что «… рукопись такого объёма, да еще со столь опасными прозрениями, параллелями Гитлер-Сталин, фашизм-коммунизм - должна была быть направлена в ЦК, в идеологический сектор » в любом случае. А. И. Солженицын, знавший историю журнала "Новый мир" из первых рук, писал в книге "Бодался телёнок с дубом", - "Я помню, как роман Гроссмана забрали именно из новомировского сейфа".
Обсуждение романа на редколлегии журнала состоялось 19 декабря 1960 года. Его признали «антисоветским». Рукопись и машинописные экземпляры были изъяты у писателя 14 февраля следующего года. Через 9 дней Гроссман обратился с письмом к Н. С. Хрущёву, в котором просил разъяснить судьбу книги. В ответ Михаил Суслов пригласил автора на беседу в ЦК. Гроссману было заявлено, что книга печататься не будет.
Cохранившаяся у поэта Семёна Липкина копия романа в середине 1970-х годов, уже после смерти писателя, с помощью А. Д. Сахарова, Б. Окуджавы и В. Н. Войновича была вывезена на Запад и впервые опубликована в Швейцарии в 1980 году.
Главные герои
Связующим стержнем романа является семья Шапошниковых, судьбы их родственников и знакомых.
Александра Владимировна Шапошникова до революции окончила по естественному отделению Высшие женские курсы. После смерти мужа она одно время была учительницей, затем работала химиком в бактериологическом институте, а в последние годы заведовала лабораторией по охране труда.
У Александры Владимировны три дочери (Людмила, Маруся и Женя) и сын Дмитрий (Митя).
Сын Людмилы от первого мужа - Толя - погиб на фронте в 1942 году. Первый муж бросил её с грудным ребенком, запретил дать Толе фамилию Абарчук. Абарчук арестован и погибает в лагере, не оставив коммунистических убеждений. Второй муж Людмилы - Виктор Штрум - физик, совершивший крупное открытие, но ушедший из института из-за антисемитских гонений. Дочь Людмилы и Виктора - Надя - живёт с родителями.
Маруся погибает во время боев за Сталинград и там остаются её муж и дочь Вера. Вера работает в госпитале, знакомится с раненым лётчиком Викторовым и они женятся.
Женя уходит от своего первого мужа Николая Крымова из-за его непробиваемой партийности в период раскулачивания и голода. Впоследствии, когда Крымова арестовывают, она носит ему передачи на Лубянку. Женя влюбляется в военного Новикова, но и того ждёт арест.
Дмитрий Шапошников и его жена Ида сосланы и погибли в лагерях. Их сын Серёжа почти всю свою жизнь живёт с бабушкой, потом воюет в Сталинграде.
Значение
Роман Гроссмана направлен против тоталитаризма, как нацистского, так и советского. «Гроссман вывел для себя моральную тождественность немецкого национал-социализма и советского коммунизма», - писал А. Солженицын . Роман перекликается названием и структурой с толстовской эпопеей «Война и мир ». В 2007 г. американская деловая газета Wall Street Journal назвала роман «Жизнь и судьба» одной из величайших книг двадцатого столетия.
Адаптации
- В 2007 г. Лев Додин поставил спектакль по собственной пьесе, основанной на сюжете романа. Додин поставил в центр событий фигуру рефлексирующего учёного Штрума, который во многом уподоблен самому автору.
- Осенью 2011 года театральный департамент Би-би-си создал для британского «Радио 4» 13-серийный радиоспектакль. После этого 900-страничный роман возглавил список бестселлеров Великобритании.
- В 2011-2012 гг. Сергей Урсуляк снял телесериал «Жизнь и судьба» по сценарию Эдуарда Володарского (его последняя работа).
Несколько слов о книге.
Заканчивается эпоха свидетелей - людей, которые помнят то время, потому что видели его.
Василий Гроссман не только был «одним из самых глубоких свидетелей нынешнего века», но и далеко опередил своих современников в деле сравнительного рассмотрения фашизма и сталинского террора.
Василий Гроссман в 1962 году написал исполненное надежд письмо Никите Хрущеву по поводу публикации своего романа:" Я прошу Вас вернуть свободу моей книге, я прошу, чтобы о моей рукописи говорили и спорили со мной редакторы, а не сотрудники Комитета Государственной Безопасности.… Нет правды, нет смысла в нынешнем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я её написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от неё.… Я по-прежнему считаю, что написал правду, что писал её, любя и жалея людей, веря в людей. Я прошу свободы моей книге.»
После этого состоялась беседа между писателем и главным идеологом Михаилом Сусловым, который категорически отверг возможность публикации книги. Официальные рецензенты рукописи утверждали, что этот роман «вреднее», чем «Доктор Живаго», и публиковать его можно было бы разве что через 250 лет. В итоге публикация его в Москве состоялась почти тридцать лет спустя.
История создания романа и его изъятия у автора написана в совместной книге Анны Самойловны Берзер и Семена Израйлевича Липкина.
То, что было главным в книге, не отражено в одноименном фильме режиссера. А главными были две темы:
Тема первая- идентичность тоталитарных режимов-сталинского и гитлеровского.
Центральная идея- параллель мира нацистских и советских лагерей.
Тема вторая-ХОЛОКОСТ.
В фильме отсутствует сцена, где обнаженных людей направляют в газовую камеру. Взрослых и детей, не понимающих, что их направляют не мыться, а умирать.
Из газеты «Известия»:
"Есть такое мнение, очень распространенное, ставшее уже почти аксиомой. В России хороший народ, прекрасные люди, но ужасная бесчеловечная власть. Народ тоже бывает подлецом. И еще неизвестно, что безнравственней – идейный антисемитизм или бытовой, когда никакие не фашисты, а соседи по коммуналке сдают евреев с потрохами за лишние квадратные метры. Кто отвратительней – гестаповец или сидящий в концлагере большевик со стажем, при попустительстве которого соседа по нарам отправляют в газовую камеру."
Писатель Василий Гроссман всю войну с 1941 по 1945 год провел на фронте корреспондентом "Красной звезды". В первые дни обороны писатель попал в Сталинград и все дальнейшие события видел своими глазами, изнутри. Он смотрел на войну глазами солдата, и война у него получилась правдивая и совсем не героическая.
Генрих БЁЛЛЬ о книге Гроссмана: «Это могучее свершение, не просто книга, это даже больше, чем несколько связанных между собой романов, у неё есть своя история и своё будущее».
Режиссёр Урсуляк вместе с замечательными артистами создали прекрасный фильм о войне. Но это не Гроссман. Хотя, конечно, фильм привлечёт внимание читателей к лучшей книге ХХ-го века.
В связи с вопросами о романе В.Гроссмана, я добавлю некоторые сведения и библиографию.
Родился писатель в Бердичеве. Отец – Соломон Иосифович выпускник Бернского университета,по профессии инженер-химик. Мать- Екатерина Савельевна Витис получила образование во Франции, преподаватель французского языка.Родители впоследствии развелись. Мать воспитывала сына. Имя Василий-стало псевдонимом писателя.
В 1934 году опубликовал повесть из жизни шахтёров и заводской интеллигенции «Глюкауф», встретившую поддержку Горького, и рассказ о Гражданской войне «В городе Бердичеве». Успех этих произведений укрепил Гроссмана в желании стать профессиональным писателем.Этот рассказ- «В городе Бердичеве» стал впоследствии фильмом. Режиссёром А. Я. Аскольдовым в 1967 году был снят фильм «Комиссар», который был запрещён и впервые показан в 1988 году.
В 1941 году Гроссман призван в армию.
Во время немецкой аккупации вместе с другими бердичевскими евреями была убита мать
Василия Гроссмана.
С 1946- 1959 годы создаёт роман «За правое дело».
После многочисленных критических откликов, писатель переделывает работу. Вторая часть романа «Жизнь и судьба» имела свою трагическую историю. Её не печатали.Её
арестовали.
Во время битвы за Сталинград писатель находился в городе с первого до последнего дня уличных боев. За участие в Сталинградской битве, в том числе в боях на передней линии обороны, награждён орденом Боевого Красного Знамени.
В 1943 году ему было присвоено звание подполковника.
На мемориале Мамаева кургана выбиты слова из его очерка «Направление главного удара»: «Железный ветер бил им в лицо, а они всё шли вперёд, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?» Повести «Народ бессмертен», «Сталинградские очерки», другие военные очерки сложились в книгу 1945 года «В годы войны».
Гроссман был в числе корреспондентов, первыми ступивших в освобождённые советскими войсками концлагеря Майданек и Треблинка.
Описание увиденного в Майданеке было поручено Констатину Симонову, а о Треблинке в конце 1944 года Гроссман опубликовал статью «Треблинский ад», открывшую тему Холокоста в СССР. После войны Гроссман и Илья Эренбург составили так называемую «Чёрную книгу» - сборник свидетельств и документов о Холокосте.
«Чёрная книга» была издана на английском языке в 1947 году в Нью-Йорке, но русское ее издание тогда так и не появилось. Набор был рассыпан в 1948 году
После тяжелой болезни Василий Гроссман скончался. С. И. Липкин - ближайший друг писателя смог сохранить один экземпляр арестованного романа. После смерти Гроссмана с помощью А.Д.Сахарова и В.Н. Войновича вывезли книгу на Запад.
В1980 году она была опубликована в Швейцарии. В СССР издана в 1988 году.
Из нынешних поступлений:
Февраль 1961 года. Арестован роман Василия Гроссмана "Жизнь и судьба". У автора были изъяты машинописные экземпляры, рукопись, все черновики и эскизы, имеющие отношение к "Жизни и судьбе". Отобрали даже копировальную бумагу и машинописную ленту. Потребовали у Гроссмана подписку о неразглашении происшедшего. Гроссман не дал. Экземпляры рукописи были изъяты также у машинистки в редакции "Нового мира", был забран экземпляр романа в журнале "Знамя". В поисках оставшихся экземпляров романа, перекопали огород у двоюродного брата автора - Виктора Шеренциса. Гроссман отправил письмо Хрущеву: "Я прошу свободы моей книге". Его принял Суслов, приговор которого был следующий: "Эту "вредную книгу" не напечатают раньше чем через 250 лет".
Даже для 1960 года этот роман оказался "слишком свободным": он был отвергнут печатью и изъят спецслужбами. В 1980 году роман был напечатан в Швейцарии. В СССР роман опубликован в журнале "Октябрь" в 1988 году. В 1961 году была также конфискована повесть Гроссмана "Все течет", которая увидела свет в Германии в 1970 году и у себя на родине только в 1989 году. В 2007 году Лев Додин поставил спектакль по роману "Жизнь и судьба" на сцене Малого драматического театра - Театра Европы в Санкт-Петербурге. Во Франции книгу издали тиражом 30 тысяч экземпляров.
«Глюкауф», 1934
«Степан Кольчугин», тт. 1-3, 1937-40, тт.1-4, 1947. В 1957 году экранизирован (режиссёр Т. Родионова)
«Народ бессмертен», 1942
«Сталинград», 1943
«Годы войны», 1945
«За правое дело», 1954 («Новый мир», 1952, № 7 - 10)
«Повести, рассказы, очерки», 1958
«Старый учитель», 1962
«Добро вам!», 1967
«Всё течёт…», Frankfurt/M., «Посев» 1970
«Жизнь и судьба», Lausanne, 1980
«На еврейские темы», В 2-х тт., Tel Aviv, 1985.
Экранизации
В 1957 году роман «Степан Кольчугин» был экранизирован (режиссёр Т. Родионова).
По рассказу «В городе Бердичеве» (В 2011-2012 гг). В режиссёром А. Я. Аскольдовым в 1967 году был снят фильм «Комиссар», который был запрещён и впервые показан в 1988 году.
Сергей Урсуляк снял телесериал «Жизнь и судьба» по сценарию Эдуарда Володарского (последняя работа Э.Володарского.)
Примечания
Аннинский, Л. А. «Мирозданье Василия Гроссмана». В: Гроссман В. С. Жизнь и судьба. - М.: Эксмо, 2011. - P. 7-26. - 864 p. - ISBN 978-5-699-45917-9
Gessen, Keith Under Siege. The New Yorker (6 марта 2006). Архивировано из первоисточника 5 августа 2012. Проверено 7 июля 2012.
Документ № 11 // ЕАК, В. С. Гроссман, И. Г. Эренбург - в ЦК ВКП(б) с просьбой об издании «черной книги» // 28.11.1946 Фонд Александра Яковлева
Г. Александров. Докладная записка агитпропа ЦК А. А. Жданову по вопросу издания «Чёрной книги». Сталин и космополитизм. Фонд Александра Яковлева (03 февраля 1947). Архивировано из первоисточника 27 августа 2011. Проверено 20 декабря 2010.
Автобиография В. Гроссмана. 1952. Цит. по: Губер, Ф. "ОСУЩЕСТВЛЯЮЩИЙ ЖИЗНЬ ТАК, КАК
ХОТЕЛОСЬ..." Из книги о Василии Гроссмане "Память и письма" // Вопросы литературы. - 1996. - В. 2.
Постановление Президиума Правления Союза советских писателей СССР «О романе В. Гроссмана „За правое дело“ и о работе редакции журнала „Новый мир“», 23.03.1953 Альманах «Россия. ХХ век», Архив Александра Н. Яковлева
ПРОЩАНИЕ, belousenko.com, Анна Берзер, МОСКВА «КНИГА», 1990
Святой Василий, не веривший в Бога
ЖИЗНЬ И СУДЬБА ВАСИЛИЯ ГРОССМАНА, Семён Липкин, belousenko.com
Губер, Ф. В. Гроссман. В последние годы жизни // Вопросы литературы. - М., 1998. - В. 4.
Е. В. Короткова-Гроссман: «Из противостояния с системой отец вышел победителем»
Epstein, Joseph Tolstoy"s Heir. The Wall Street Journal (5 мая 2007). Архивировано из первоисточника 5 августа 2012. Проверено 8 июля 2012.
Сарнов, Б. М. «Война и мир» двадцатого века // Лехаим. - 2007. - В. 1 (177).
Дашевский, Г. М. О "Жизни и судьбе" Василия Гроссмана // Коммерсантъ-Weekend. - 2012. - В. 39(284).
Штедтке, К. Жизнь и судьба // Неприкосновенный запас. - М., 2005. - В. 2-3 (40-41).
Кан, Александр Роман Гроссмана возглавил список бестселлеров в Британии (рус.).
Русская служба Би-би-си (22 сентября 2011). Архивировано из первоисточника 5 февраля 2012. Проверено 9 октября 2011.
Grossman led the novel best-seller list in Britain (англ.). Архивировано из первоисточника 5 августа 2012. Проверено 8 июля 2012.
Литература
Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917. - М.: РИК «Культура», 1996. - 492 с. - 5000 экз. - ISBN 5-8334-0019-8
Гроссман Василий - статья из Электронной еврейской энциклопедии
Ссылки
Гроссман, Василий Семёнович в библиотеке Максима Мошкова
Василий Гроссман: Писатель на войне
Красная Армия: жизнь бок о бок со смертью, The Times, (Великобритания), inosmi.ru, 31/01/2006
Рецензия на книги
"Писатель на войне: Василий Гроссман - военный корреспондент Красной Армии, 1941-45 гг."
("A Writer at War: Vasily Grossman with the Red Army 1941-1945"),
"Война глазами Ивана: Красная Армия в 1939-45 гг." (Catherine Merridale, "Ivan’s War: The Red Army, 1939-1945"),
Уроки Василия Гроссмана - статья в журнале «Чайка»
Произведения Василия Гроссмана в Еврейской электронной библиотеке
Василий Гроссман «На еврейские темы». Украина без евреев
Посвящается Василию Гроссману, Татьяна Менакер «Народ мой» № 18 (406) 30.09.2007
Анатолий Кардаш (АБ МИШЕ) МАРРАН (100 лет В. Гроссману)
Жизнь и судьба Василия Гроссмана // К 100-летию со дня рождения, М. EРЕНБУРГ, Д. ШИМАНОВСКИЙ
Неизвестные страницы истории The Washington Post, США, inosmi.ru, 12/04/2006
(Recording a Hidden History, By Andrew Nagorski, April 5, 2006)
Василий Гроссман-трагический гений 20 века или «Жизнь сильнее судьбы» // История публикации великой эпопеи Мастинская Фаина, andersval.nl
Василию Гроссману, величайшему летописцу России, до сих пор не воздали должного, Люк Хардинг, The
Как разительно исчезли все советские заклинания и формулы, перебранные выше! [см. статью Гроссман «За правое дело» – анализ А. Солженицына ] – и никто же не скажет, что это – от авторского прозрения в 50 лет? А чего Гроссман и вправду не знал и не чувствовал до 1953 – 1956, то он успел настичь в последние годы работы над 2-м томом и теперь уже со страстью это всё упущенное вонзал в ткань романа.
Василий Гроссман в Шверине (Германия), 1945
Теперь мы узнаём, что не только в гитлеровской Германии, но и у нас: взаимная подозрительность людей друг ко другу; стоит людям поговорить за стаканом чая – вот уже и подозрение. Да оказывается: советские люди живут и в ужасающей жилищной тесноте (шофёр открывает это благополучному Штруму), а в прописочном отделе милиции – гнёт и тирания. И какая непочтительность к святыням: «в засаленный боевой листок» боец может запросто завернуть кусок колбасы. А вот добросовестный директор Сталгрэса простоял на смертном посту всю осаду Сталинграда, ушёл за Волгу уже в день удавшегося нашего прорыва – и все заслуги его под хвост, и сломали ему карьеру. (И прежде кристально положительный секретарь обкома Пряхин теперь отшатывается от пострадавшего.) Оказывается: и советские генералы могут быть вовсе и не блистательны достижениями, даже и в Сталинграде (III ч., гл. 7), – а поди-ка бы такое напиши при Сталине! Да даже осмеливается командир корпуса разговаривать со своим комиссаром о посадках 1937! (I – 51). Вообще, теперь дерзает автор поднять глаза на неприкасаемую Номенклатуру – а видно, уж много думал о ней и на душе сильно накипело. С большой иронией показывает шайку одного из украинских обкомов партии, эвакуированного в Уфу (I – 52, впрочем, как бы и корит их за низкое деревенское происхождение и заботливую любовь к собственным детям). А вот каковы, оказывается, жёны ответственных работников: в удобствах эвакуируемые волжским пароходом, они возмущённо протестуют против посадки на палубы того парохода ещё и отряда военных, едущих к бою. А молодые офицеры на расквартировках слышат прямо-таки откровенные воспоминания жителей «о сплошной коллективизации». И в деревне: «сколько ни работай, всё равно хлеб отберут». А эвакуированные, с голоду, воруют колхозное. Да вот и до самого Штрума добралась «Анкета анкет» – и как же справедливо он размышляет над ней о её липкости и когтистости. А вот и комиссара госпиталя «жучат», что он «недостаточно боролся с неверием в победу среди части раненых, с вражескими вылазками среди отсталой части раненых, враждебно настроенных к колхозному строю», – ах, где ж это было раньше? ах, сколько же правды стоит ещё позади этого! И сами-то похороны госпитальные – жестоко равнодушные. Но если гробы закапывает трудбатальон – то из кого он набран? – не упомянуто.
Сам Гроссман – помнит ли, каков он был в 1-м томе? Теперь? – теперь он берётся упрекнуть Твардовского: «чем объяснить, что поэт, крестьянин от рождения, пишет с искренним чувством поэму, воспевающую кровавую пору страданий крестьянства»?
И собственно русская тема сравнительно с 1-м томом – во 2-м ещё отодвинута. Под конец книги благожелательно отмечено, что «девушки-сезонницы, работницы в тяжёлых цехах» – и в пыли, и в грязи «сохраняют сильную упрямую красоту, с которой тяжёлая жизнь ничего не может поделать». Так же к финалу отнесен возврат с фронта майора Берёзкина – ну, и русский развёрнутый пейзаж. Вот, пожалуй, и всё; остальное – иного знака. Завистник Штрума по институту, обнимая другого такого же: «А всё же самое главное, что мы с вами русские люди». Единственную весьма верную реплику о приниженности русских в собственной стране, что «во имя дружбы народов всегда мы жертвуем русскими людьми», Гроссман вставляет лукавому и хамоватому партийному бонзе Гетманову – из того нового (послекоминтерновского) поколения партийных выдвиженцев, кто «любили в себе своё русское нутро и по-русски говорили неправильно», сила их «в хитрости». (Как будто у интернационального поколения коммунистов хитрости было меньше, ой-ой!)
С какого-то (позднего) момента Гроссман – да не он же один! – вывел для себя моральную тождественность немецкого национал-социализма и советского коммунизма. И честно стремится дать новообретенный вывод как один из высших в своей книге. Но вынужден для того замаскироваться (впрочем, для советской публичности всё равно крайняя смелость): изложить эту тождественность в придуманном ночном разговоре оберштурмбаннфюрера Лисса с арестантом коминтерновцем Мостовским: «Мы смотрим в зеркало. Разве вы не узнаёте себя, свою волю в нас?» Вот, вас «победим, останемся без вас, одни против чужого мира», «наша победа – это ваша победа». И заставляет Мостовского ужаснуться: неужели в этой «полной змеиного яда» речи – содержится какая-то правда? Но нет, конечно (для безопасности самого автора?): «наваждение длилось несколько секунд», «мысль обратилась в пыль».
А в какой-то момент Гроссман и от себя прямо называет берлинское восстание 1953 и венгерское 1956, однако не сами по себе, а в ряду с варшавским гетто и Треблинкой и лишь как материал для теоретического вывода о стремлении человека к свободе. А дальше это стремление всё прорывается: вот и Штрум в 1942, правда в частном разговоре с доверенным академиком Чепыжиным, – но прямо подковыривает Сталина (III – 25): «вот Хозяин всё крепил дружбу с немцами». Да Штрум, оказывается, мы и предположить того не могли, – уже годами с негодованием следит за чрезмерными славословиями Сталину. Так он давно всё понимает? нам это прежде не было сообщено. Вот и политически запачканный Даренский, публично заступаясь за пленного немца, кричит полковнику при солдатах: «мерзавец» (очень неправдоподобно). Четверо мало сознакомленных интеллигентов в тылу, в Казани, в 1942 же – пространно обсуждают расправы 1937 года, называя знаменитые заклятые имена (I – 64). И ещё не раз обобщённо – обо всей затерроренной атмосфере 1937 (III – 5, II – 26). И даже бабушка Шапошникова, политически совершенно нейтральная весь 1-й том, занятая только работой и семьёй, теперь вспоминает и «традиции народовольческой семьи» своей, и 1937, и коллективизацию, и даже голод 1921. Тем безогляднее и внучка её, ещё школьница, ведёт политические разговоры со своим ухажёром-лейтенантом и даже напевает магаданскую песню зэков. Теперь встретим и упоминание о голоде 1932 – 33.
А вот уже – шагаем и к последнему: в разгар Сталинградской битвы раскручивание политического «дела» на одного из высших героев – Грекова (вот это – советская действительность, да!) и даже к общему заключению автора о сталинградском торжестве, что и после него «молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжался» (III – 17). Такое, правда, и в 1960 давалось не каждому. Жаль, что высказано это безо всякой связи с общим текстом, каким-то беглым вклинением, и – увы, не развито в книге более никак. И ещё к самому концу книги, отлично: «Сталин говорил: "братья и сёстры...» А когда немцев разбили – директору коттедж, без доклада не входить, а братья и сёстры в землянки» (III – 60).
Но и во 2-м томе встретится иногда от автора то «всемирная реакция» (II – 32), то вполне казённое: «дух советских войск был необычайно высок» (III – 8); и прочтём довольно торжественную похвалу Сталину, что он ещё 3 июля 1941 «первым понял тайну перевоплощения войны» в нашу победу (III – 56). И в возвышенном тоне восхищения думает Штрум о Сталине (III – 42) после сталинского телефонного звонка, – таких строк тоже не напишешь без авторского к ним сочувствия. И несомненно с таким же соучастием автор разделяет романтическое любование Крымова нелепым торжественным заседанием 6 ноября 1942 в Сталинграде – «в нём было что-то напоминавшее революционные праздники старой России». Да и взволнованные воспоминания Крымова о смерти Ленина тоже выявляют авторское соучастие (II – 39). Сам Гроссман несомненно сохраняет веру в Ленина. И свои прямые симпатии к Бухарину не пытается скрыть.
Таков – предел, которого Гроссман перейти не может.
И это же всё писалось – в расчёте (наивном) на публикацию в СССР. (Не оттого ли вклиняется и неубедительное: «Великий Сталин! Возможно, человек железной воли – самый безвольный из всех. Раб времени и обстоятельств».) Так что если «склочники» – то из райпрофсовета, а что-нибудь прямо в лоб коммунистической власти? – да Боже упаси. О генерале Власове – одно презрительное упоминание комкора Новикова (но ясно, что оно – и авторское, ибо кто в московской интеллигенции что-нибудь понимал о власовском движении даже и к 1960?). А дальше ещё неприкасаемее – один раз робчайшая догадка: «на что уж Ленин был умный, и тот не понял», – но сказано опять же этим отчаянным и обречённым Грековым (I – 61). Да ещё маячит к концу тома, как монумент, несокрушимый меньшевик (венок автора памяти своего отца?) Дрелинг, вечный зэк.
Да после 1955 – 56 он уже был много наслышан о лагерях, то была пора «возвращений» из ГУЛага, – и теперь автор эпопеи, уже хотя б из добросовестности, если не соображений композиции, пытается посильно охватить и зарешётчатый мир. Теперь – глазам пассажиров вольного поезда открывается и эшелон с заключёнными (II – 25). Теперь – отваживается автор и сам шагнуть в зону, описать её изнутри по приметам из рассказов вернувшихся. Для того выныривает глухо провалившийся в 1-м томе Абарчук, первый муж Людмилы Штрум, впрочем, коммунист-ортодокс, и в компанию к нему ещё сознательный коммунист Неумолимов, и ещё Абрам Рубин, из института Красной Профессуры (на льготном придурочьем посту фельдшера неправдоподобно прибедняется: «я низшая каста, неприкасаемый»), и ещё бывший чекист Магар, якобы тронутый поздним раскаянием об одном загубленном раскулаченном, и ещё другие интеллигенты – такие-то и возвращались тогда в московские круги. Автор старается реально изобразить лагерное утро (I – 39, есть детали верные, есть неверные). В нескольких главах уплотнённо иллюстрирует наглость блатных (только зачем же власть уголовных над политическими Гроссман называет «новаторством национал-социализма»? – нет уж, от большевиков, ещё с 1918, не отбирайте!), а учёный демократ неправдоподобно отказывается встать при вертухайском обходе. Эти несколько подряд лагерных глав проходят как в сером тумане: будто похоже, а – деланно. Но за такую попытку не упрекнёшь автора: ведь он с не меньшей смелостью берётся описать и лагерь военнопленных в Германии – и по требованиям эпопеи и для более настойчивой цели: сопоставить наконец коммунизм с нацизмом. Верно поднимается он и до другого обобщения: что советский лагерь и советская воля отвечают «законам симметрии». (Видимо, Гроссмана как бы шатало в понимании будущности своей книги: он же писал её для советской публичности! – а заодно с тем хотелось быть и до конца правдивым.) Вместе со своим персонажем Крымовым вступает Гроссман и в Большую Лубянку, тоже собранную по рассказам. (Естественны и здесь некоторые ошибки в реалиях и в атмосфере: то подследственный сидит прямо через стол от следователя и его бумаг; то, измученный бессонницей, не жалеет ночи на захватывающий разговор с сокамерником, да и надзиратели, странно, не мешают им в этом.) Несколько раз пишет (ошибочно для 1942): «МГБ» вместо «НКВД»; а ужасающей 501-й стройке приписывает только 10 тысяч жертв...
Вероятно, с такими же поправками надо воспринимать и несколько глав о немецком концлагере. Что там действовало коммунистическое подполье – да, это подтверждается свидетелями. Невозможная в лагерях советских, такая организация иногда создавалась и держалась в немецких благодаря общей национальной спайке против немецких охранников, да и близорукости послед-них. Однако Гроссман преувеличивает, что размах подполья был сквозь все лагеря, чуть не на всю Германию, что проносили с завода в жилую зону детали гранат и автоматов (это – ещё могло быть), а «в блоках вели сборку» (это уже фантазия). Но что несомненно: да, иные коммунисты втирались в доверие к немецкой охране, устраивали своих в придурки, – и могли неугодных себе, то есть антикоммунистов, отправлять на расправу или в штрафные лагеря (как у Гроссмана и отправляют в Бухенвальд народного вожака Ершова).
Теперь-то – гораздо свободнее Гроссман и в военной теме; теперь прочтём и такое, о чём и помыслить нельзя было в 1-м томе. Как командир танкового корпуса Новиков самовольно (и рискуя всей карьерой и орденами) на 8 минут задерживает атаку, назначенную командующим фронта, – чтобы лучше успели подавить огневые средства противника и не было бы больших потерь у наших. (И характерно: Новикова-брата, введенного в 1-й том исключительно для иллюстрации самоотверженного социалистического труда, теперь автор совсем забывает, тот как провалился, в серьёзной книге он уже не нужен.) Теперь к прежней легендарности командарма Чуйкова – добавляется и ярая зависть его к другим генералам и мертвецкое пьянство, до провала в полынью. И командир роты всю водку, полученную на бойцов, тратит на собственные именины. И своя авиация бомбит своих. И шлют пехоту на неподавленные пулемёты. И уже не читаем тех пафосных фраз о великом народном единстве. (Нет, кое-что осталось.)
Но реальность сталинградских боёв восприимчивый, наблюдательный Гроссман даже из корреспондентской должности ухватил достаточно. Бои в «доме Грекова» очень честно, со всей боевой действительностью описаны, как и сам Греков. Чётко видит автор и знает сталинградские боевые обстоятельства, лица, а уж атмосферу всех штабов – тем более достоверно. Заканчивая обзор военного Сталинграда, Гроссман пишет: «Его душой была свобода». Впрямь ли автор так думает или внушает себе, как хотелось бы думать? Нет, душой Сталинграда было: «за родную землю!»
Как мы видим из романа, как мы знаем и от свидетелей, и по другим публикациям автора – Гроссман был острейше заножён еврейской проблемой, положением евреев в СССР, а уж тем более к этому добавились жгучая боль, гнёт и ужас от уничтожения евреев по немецкую сторону фронта. Но в 1-м томе он цепенел перед советской цензурой да и внутренне ещё не осмелел оторваться от советского мышления – и мы видели, до какой же приниженной степени подавлена в 1-м томе еврейская тема, и уж, во всяком случае, ни штриха какой-либо еврейской стеснённости или неудовольствия в СССР.
Переход к свободе выражения дался Гроссману, как мы видели, нелегко, нецельно, без уравновешенности по всему объёму книги. Это же – и в еврейской проблеме. Вот евреям-сотрудникам института мешают вернуться с другими из эвакуации в Москву – реакция Штрума вполне в советской традиции: «Слава Богу, живём не в царской России». И тут – не наивность Штрума, автор последовательно проводит, что до войны ни духа, ни слуха какого-либо недоброжелательства или особого отношения к евреям в СССР не было. Сам Штрум «никогда не думал» о своём еврействе, «никогда до войны Штрум не думал о том, что он еврей», «никогда мать не говорила с ним об этом – ни в детстве, ни в годы студенчества»; об этом «его заставил думать фашизм». А где же тот «злобный антисемитизм», который так энергично подавлялся в СССР первые 15 советских лет? И мать Штрума: «забытое за годы советской власти, что я еврейка», «я никогда не чувствовала себя еврейкой». От настойчивой повторности теряется убедительность. И откуда же что взялось? Пришли немцы – соседка во дворе: «слава Богу, жuдам конец»; а на собрании горожан при немцах «сколько клеветы на евреев было» – откуда ж это вдруг всё прорвалось? и как оно держалось в стране, где все забыли о еврействе?
Если в 1-м томе почти не назывались еврейские фамилии – во 2-м мы встречаем их чаще. Вот штабной парикмахер Рубинчик играет на скрипке в Сталинграде, в родимцевском штабе. Там же – боевой капитан Мовшович, командир сапёрного батальона. Военврач доктор Майзель, хирург высшего класса, самоотверженный до такой степени, что ведёт трудную операцию при начале собственного приступа стенокардии. Неназванный по имени тихий ребёнок, хилый сын еврея-фабриканта, умерший когда-то в прошлом. Уже помянуты выше несколько евреев в сегодняшнем советском лагере. (Абарчук – бывший большой начальник на голодоморном кузбасском строительстве, но коммунистическое прошлое его подано мягко, да и сегодняшняя завидная в лагере должность инструментального кладовщика не объяснена.) И если в самой- семье Шапошниковых в 1-м томе было смутно затушёвано полуеврейское происхождение двух внуков – Серёжи и Толи, то о третьей внучке Наде во 2-м томе – и без связи с действием, и без необходимости – подчёркнуто: «Ну, ни капли нашей славянской крови в ней нет. Совершенно иудейская девица». – Для упрочения своего взгляда, что национальный признак не имеет реального влияния, Гроссман не раз подчёркнуто противопоставляет одного еврея другому по их позициям. «Господин Шапиро – представитель агентства "Юнайтед Пресс" – задавал на конференциях каверзные вопросы начальнику Совинформбюро Соломону Абрамовичу Лозовскому». Между Абарчуком и Рубиным – измышленное раздражение. Высокомерный, жестокий и корыстный комиссар авиаполка Берман не защищает, а даже публично клеймит несправедливо обиженного храброго лётчика Короля. И когда Штрума начинают травить в его институте – лукавый и толстозадый Гуревич предаёт его, на собрании развенчивает его научные успехи и намекает на «национальную нетерпимость» Штрума. Этот рассчитанный приём расстановки персонажей уже принимает характер растравы автором своего больного места. Незнакомые молодые люди увидели Штрума на вокзале ждущим поезда в Москву – тотчас: «Абрам из эвакуации возвращается», «спешит Абрам получить медаль за оборону Москвы».
Толстовцу Иконникову автор придаёт такой ход чувств. «Гонения, которые большевики проводили после революции против церкви, были полезны для христианской идеи» – и число тогдашних жертв не подорвало его религиозной веры; проповедовал он Евангелие и во время всеобщей коллективизации, наблюдая массовые жертвы, да ведь тоже и «коллективизация шла во имя добра». Но когда он увидел «казнь двадцати тысяч евреев... – в этот день [он] понял, что Бог не мог допустить подобное, и... стало очевидно, что его нет».
Теперь наконец Гроссман может позволить себе открыть нам содержание предсмертного письма матери Штрума, которое передано сыну в 1-м томе, но лишь смутно упомянуто, что оно принесло горечь: в 1952 году автор не решился отдать его в публикацию. Теперь оно занимает большую главу (I – 18) и с глубинным душевным чувством передаёт пережитое матерью в захваченном немцами украинском городе, разочарование в соседях, рядом с которыми жили годами; бытовые подробности изъятия местных евреев в загон искусственного временного гетто; жизнь там, разнообразные типы и психология захваченных евреев; и самоподготовление к неумолимой смерти. Письмо написано со скупым драматизмом, без трагических восклицаний – и очень выразительно. Вот гонят евреев по мостовой, а на тротуарах стоит глазеющая толпа; те – одеты по-летнему, а евреи, взявшие вещи в запас, – «в пальто, в шапках, женщины в тёплых платках», «мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи».
Гроссман берётся описать и уничтожение механизированное, центральное, и прослеживая его от замысла; автор напряжённо сдержан, ни выкрика, ни рывка: оберштурмбаннфюрер Лисс деловито осматривает строящийся комбинат, и это идёт в технических терминах, мы не упреждаемся, что комбинат назначен для массового уничтожения людей. Срывается голос автора только на «сюрпризе» Эйхману и Лиссу: им предлагают в будущей газовой камере (это вставлено искусственно, в растравку) – столик с вином и закусками, и автор комментирует это как «милую выдумку». На вопрос же, о каком количестве евреев идёт речь, цифра не названа, автор тактично уклоняется, и только «Лисс, поражённый, спросил: – Миллионов?» – чувство меры художника.
Вместе с доктором Софьей Левинтон, захваченной в немецкий плен ещё в 1-м томе, автор теперь втягивает читателя в густеющий поток обречённых к уничтожению евреев. Сперва – это отражение в мозгу обезумевшего бухгалтера Розенберга массовых сожжений еврейских трупов. И ещё другое сумасшествие – недорастрелянной девушки, выбравшейся из общей могилы. При описании глубины страданий и бессвязных надежд, и наивных последних бытовых забот обречённых людей – Гроссман старается удерживаться в пределах бесстрастного натурализма. Все эти описания требуют недюжинной работы авторского воображения – представить, чего никто не видел и не испытал из живущих, не от кого было собирать достоверные показания, а надо вообразить эти детали – оброненный детский кубик или куколку бабочки в спичечной коробке. Автор в ряде глав старается быть как можно более фактичным, а то и будничным, избегая взрыва чувств и у себя, и у персонажей, затягиваемых принудительным механическим движением. Он представляет нам комбинат уничтожения – обобщённый, не называя его именем «Освенцим». Всплеск эмоций разрешает себе только при отзыве на музыку, сопровождающую колонну обречённых и диковинные потрясения от неё в душах. Это – очень сильно. И сразу вплотную – о чёрно-рыжей гнилой охимиченной воде, которая остатки уничтоженных смоет в мировой океан. И вот – последние чувства людей (у старой девы Левинтон вспыхивает материнское чувство к чужому малышу, и, чтобы быть с ним рядом, она отказывается выйти на спасительный вызов «кто тут хирург?»), даже и – душевный подъём гибели. И дальше, дальше автор вживается в каждую деталь: обманного «предбанника», стрижки женщин для сбора их волос, чьё-то остроумие на грани смерти, «мускульная сила плавно изгибающегося бетона, втягивавшего в себя человеческий поток», «какое-то полусонное скольжение», всё плотней, всё сжатее в камере, «всё короче шажки людей», «гипнотический бетонный ритм», закруживающий толпу, – и газовая смерть, темнящая глаза и сознание. (И на том бы – оборвать. Но автор, атеист, даёт вослед рассуждение, что смерть есть «переход из мира свободы в царство рабства» и «Вселенная, существовавшая в человеке, перестала быть», – это воспринимается как обидный срыв с душевной высоты, достигнутой предыдущими страницами.)
По сравнению с этой могучей самоубеждающей сценой массового уничтожения – слабо стоит в романе отдельная глава (II – 32) отвлечённого рассуждения об антисемитизме: о его разнородностях, о его содержании и сведение всех причин его – к бездарности завистников. Рассуждение сбивчивое, не опёртое на историю и далёкое от исчерпания темы. Наряду с рядом верных замечаний – ткань этой главы весьма неравнозначна.
А сюжетно еврейская проблема в романе больше строится вокруг физика Штрума. В 1-м томе автор не давал себе смелости развернуть образ, теперь он на это решается – и главная линия тесно переплетена с еврейским происхождением Штрума. Теперь, с опозданием, мы узнаём о тошном ему «вечном комплексе неполноценности», который он испытывает в советской обстановке: «входишь в зал заседаний – первый ряд свободен, но я не решаюсь сесть, иду на камчатку». Тут – и сотрясающее действие на него предсмертного письма матери.
О самой сути научного открытия Штрума автор, по законам художественного текста, разумеется, не сообщает нам, и не должен. А поэтическая глава (I – 17) о физике вообще – хороша. Весьма правдоподобно описывается момент угадки зерна новой теории – момент, когда Штрум был занят совсем другими разговорами и заботами. Эту мысль «казалось, не он породил, она поднялась просто, легко, как белый водяной цветок из спокойной тьмы озера». В нарочито неточных выражениях открытие Штрума поднято как эпохальное (это – хорошо изъявлено: «рухнуло тяготение, масса, время, двоится пространство, не имеющее бытия, а один лишь магнетический смысл»), «классическая теория сама стала лишь частным случаем в разработанном Штрумом новом широком решении», институтские сотрудники прямо ставят Штрума вслед за Бором и Планком. От Чепыжина, практичнее того, узнаём, что теория Штрума пригодится в разработке ядерных процессов.
Чтобы жизненно уравновесить величие открытия, Гроссман, с верным художественным тактом, начинает копаться в личных недостатках Штрума, кое-кто из коллег-физиков считает его недобрым, насмешливым, надменным. Гроссман снижает его и внешне: «чесался и выпячивал губу», «шизофренически накуксится», «шаркающая походка», «неряха», любит дразнить домашних, близких, груб и несправедлив к пасынку; а однажды «в бешенстве порвал на себе рубаху и, запутавшись в кальсонах, на одной ноге поскакал к жене, подняв кулак, готовый ударить». Зато у него «жёсткая, смелая прямота» и «вдохновение». Иногда автор отмечает самолюбивость Штрума, часто – его раздражительность, и довольно мелкую, вот и на жену. «Мучительное раздражение охватило Штрума», «томительное, из глубины души идущее раздражение». (Через Штрума автор как бы разряжается и от тех напряжений, которые сам испытал в стеснениях многих лет.) «Штрума сердили разговоры на житейские темы, а ночью, когда не мог уснуть, думал о прикреплении к московскому распределителю». Воротясь из эвакуации в свою просторную, благоустроенную московскую квартиру, с небрежением замечает, что шофёра, поднесшего их багаж, «видимо всерьёз занимал жилищный вопрос». А получив желанный привилегированный «продовольственный пакет», терзается, что и сотруднику меньшего калибра дали не меньший: «Удивительно у нас умеют оскорблять людей».
Каковы его политические взгляды? (Двоюродный брат его отбыл лагерный срок и отправлен в ссылку.) «До войны у Штрума не возникали особо острые сомнения» (по 1-му тому припомним, что – и во время войны не возникали). Например, он тогда верил диким обвинениям против знаменитого профессора Плетнёва – о, из «молитвенного отношения к русскому печатному слову», – это о «Правде»... и даже в 1937 году?.. (В другом месте: «Вспомнился 1937 год, когда почти ежедневно назывались фамилии арестованных минувшей ночью..-.») Ещё в одном месте читаем, что Штрум даже «охал по поводу страданий раскулаченных в период коллективизации», что уж и вовсе непредставимо. Вот что Достоевскому «скорей "Дневник писателя" не надо было писать» – в это его мнение верится. К концу эвакуации, в кругу институтских сотрудников, Штрума вдруг прорывает, что в науке для него не авторитеты – «заведующий отделом науки ЦК» Жданов «и даже...». Тут «ждали, что он произнесёт имя Сталина», но он благоразумно только «махнул рукой». Да, впрочем, уже домашним: «все мои разговоры... дуля в кармане».
Не всё это у Гроссмана увязано (может быть, и не успел он доработать книгу до последнего штриха) – а важней, что ведёт-то он своего героя к тяжкому и решительному испытанию. И вот оно подступило – в 1943 вместо бы ожидаемого 1948 – 49, анахронизм, но это дозволенный для автора приём, ибо он камуфляжно переносит сюда уже собственное такое же тяжкое испытание 1953 года. Разумеется, в 1943 физическое открытие, сулящее ядерное применение, мог ожидать только почёт и успех, а никак не гонение, возникшее у коллег без приказа сверху, и даже обнаруживших в открытии «дух иудаизма», – но так надо автору: воспроизвести обстановку уже конца 40-х годов. (В череде немыслимых по хронологии забеганий Гроссман уже называет и расстрел Антифашистского Еврейского комитета, и «дело врачей», 1952.)
И – навалилось. «Холодок страха коснулся Штрума, того, что всегда тайно жил в сердце, страха перед гневом государства». Тут же наносится удар и по его второстепенным сотрудникам-евреям. Сперва, ещё не оценив глубины опасности, Штрум берётся высказать директору института дерзости – хотя перед другим академиком, Шишаковым, «пирамидальным буйволом», робеет, «как местечковый еврей перед кавалерийским полковником». Удар приходится тем больней, что постигает вместо ожидаемой Сталинской премии. Штрум оказывается очень отзывчив на вспыхнувшую травлю и, не в последнюю очередь, на все бытовые последствия её – лишение дачи, закрытого распределителя и возможные квартирные стеснения. Ещё даже раньше, чем ему подсказывают коллеги, Штрум по инерции советского гражданина сам догадывается: «написать бы покаянное письмо, ведь все пишут в таких ситуациях». Дальше его чувства и поступки чередуются с большой психологической верностью, и описаны находчиво. Он пытается развеяться в разговоре с Чепыжиным (старуха-прислуга Чепыжина при том целует Штрума в плечо: напутствует на казнь?). А Чепыжин вместо подбодрений сразу пускается в изложение путаной, атеистически бредовой, смешанной научно-социальной своей гипотезы: как человечество свободной эволюцией превзойдёт Бога. (Чепыжин был искусственно изобретен и впихнут в 1-й том, такой же он дутый и в этой придуманной сцене.) Но независимо от пустоты излагаемой гипотезы – психологически очень верно поведение Штрума, приехавшего ведь за духовным подкреплением. Он полунеслышит эту тягомотину, тоскливо думает про себя: «мне не до философии, ведь меня посадить могут», ещё продолжает думать: так идти ли ему каяться или нет? а вывод вслух: «наукой должны заниматься в наше время люди великой души, пророки, святые», «где мне взять веру, силу, стойкость, – быстро проговорил он, и в голосе его послышался еврейский акцент». Жалко себя. Уходит, и на лестнице «слёзы текли по его щекам». А уже скоро идти на решающий Учёный совет. Читает и перечитывает своё возможное покаянное заявление. Начинает партию в шахматы – и тут же рассеянно покидает её, очень живо всё, и соседние с тем реплики. Вот уже «воровски оглядываясь, с жалкими местечковыми ужимками торопливо повязывает галстук», торопится успеть на покаяние – и находит силы оттолкнуть этот шаг, снимает и галстук, и пиджак, – он не пойдёт.
А дальше его гнетут страхи – и незнание, кто же выступал против него, и что говорили, и что теперь с ним сделают? Теперь, в окостенении, он по нескольку дней не выходит из дома, – ему перестали звонить по телефону, его предали и те, на чью поддержку он надеялся, – а бытовые стеснения уже и душат: уже «боялся управдома и девицы из карточного бюро», отнимут излишки жилой площади, член-корреспондентскую зарплату, – продавать вещи? и даже, в последнем отчаянии, «часто думал о том, что пойдёт в военкомат, откажется от брони Академии и попросится красноармейцем на фронт»... А тут ещё и арест свояка, бывшего мужа сестры жены, не грозит ли тем, что и Штрума арестуют? Как всякий благополучный человек: ещё и не сильно его тряхнули, ощущает же он как последний край существования.
А дальше – вполне советский оборот: магический доброжелательный звонок Сталина к Штруму – и сразу всё сказочно переменилось, и сотрудники кидаются к Штруму заискивать. Так учёный – победил и устоял? Редчайший пример стойкости в советское время?
Не тут-то было, Гроссман безошибочно ведёт: а теперь следующее, не менее страшное искушение – от ласковых объятий. Хотя Штрум упреждающе и оправдывает себя, что он – не такой же, как помилованные лагерники, тут же всё простившие и проклявшие своих прежних сомучеников. Но вот уже опасается бросить на себя тень жениной сестры, хлопочущей об арестованном муже, его раздражает и жена, зато весьма приятно стало благоволение начальства и «попадание в какие-то особые списки». «Самым удивительным было то», что от людей, «ещё недавно полных к нему презрения и подозритель-ности», он теперь «естественно воспринимал их дружеские чувства». Даже с удивлением ощутил: «администраторы и партийные деятели... неожиданно эти люди открылись Штруму с другой, человеческой стороны». И при таком-то его благодушном состоянии это новоласковое начальство предлагает ему подписать гнуснейшее сов-патриотическое письмо в «Нью-Йорк таймс». И Штрум не находит силы и выверта, как отказаться, – и безвольно подписывает. «Какое-то тёмное тошное чувство покорности», «бессилия, замагниченность, послушное чувство закормленной и забалованной скотины, страх перед новым разорением жизни».
Таким поворотом сюжета – Гроссман казнит сам себя за свою покорную подпись января 1953 по «делу врачей». (Даже, для буквальности, чтобы осталось «дело врачей», – анахронистически вкрапляет сюда тех давно уничтоженных профессоров Плетнёва и Левина.) Вот кажется: теперь напечатают 2-й том – и раскаяние произнесено публично.
Да только вместо того – гебисты пришли и конфисковали рукопись...
Троекуров Кирила Петрович – богатый дворянин-самодур, отец Маши.
Т. – человек избалованный и распущенный, опьяненный сознанием своей силы. Богатство, род, связи – все обеспечивает ему вольготную жизнь. Т. проводит время в обжорстве, пьянстве, сластолюбии. Унижение слабых, вроде травли зазевавшегося гостя медведем, – вот его удовольствия.
При всем этом Т. – не прирожденный злодей. Он очень долго дружил с отцом Дубровского. Поссорившись с ним на псарне, Т. мстит другу со всей силой своего самодурства. Он с помощью взяток отсудил у Дубровских имение, довел бывшего друга до умопомешательства и смерти. Но самодур Т. чувствует, что зашел слишком далеко. Сразу после суда он едет мириться с другом. Но опаздывает: отец Дубровский при смерти, а сын прогоняет его вон. Образом Т. Пушкин показывает, что беда не в самом помещике, а в социальном устройстве русской жизни (крепостное право, всесилие дворян). Оно развивает в непросвещенном дворянине веру в свою безнаказанность и безграничные возможности («В том-то и сила, чтобы безо всякого права отнять имение»). Даже любовь к детям искажается в Т. до предела. Он обожает свою Машу, но делает ее несчастной, выдав за богатого, но нелюбимого ею старика. Самодурство Т. отражается и на его крепостных. Они также спесивы, как и их хозяин. Троекуровский псарь дерзит Дубровскому-старшему – и тем самым ссорит старых друзей.
/ Характеристики героев / Пушкин А.С. / Дубровский / Троекуров
Смотрите также по произведению "Дубровский":
Мы напишем отличное сочинение по Вашему заказу всего за 24 часа. Уникальное сочинение в единственном экземпляре.
Кирила Петрович Троекуров и Андрей Гаврилович Дубровский (по роману А. С. Пушкина «Дубровский»)
Роман А. С. Пушкина «Дубровский9raquo; — произведе-ние о драматичной судьбе бедного дворянина, у кото-рого незаконно было отнято имение. Проникшись со-страданием к участи некоего Островского, Пушкин в своем романе воспроизвел правдивую жизненную ис-торию, не лишив ее, конечно, авторского вымысла.
Герой романа, Андрей Гаврилович Дубровский — отставной поручик гвардии, небогатый помещик.
Живет он весьма скромно, но это не мешает ему под-держивать добрососедские отношения с Кирилой Пет-ровичем Троекуровым, известным всей округе бари-ном, отставным генерал-аншефом, очень богатым и знатным человеком, имеющим многочисленные свя-зи и весомый авторитет. Все, кто знает Троекурова и его нрав, трепещут при одном только упоминании его имени, они готовы угождать малейшим его прихотям. Сам именитый барин подобное поведение восприни-мает как должное, ибо, по его мнению, именно такого отношения его особа и заслуживает.
Троекуров надменен и груб даже с людьми самого высокого звания. Никто и ничто не способно заста-вить его преклонить голову. Кирила Петрович посто-янно окружает себя многочисленными гостями, кото-рым он демонстрирует свое богатое имение, псарню и которых шокирует сумасшедшими забавами. Это своенравный, самолюбивый, тщеславный, избало-ванный и извращенный человек.
Единственный, кто пользуется уважением Троеку-рова, — это Андрей Гаврилович Дубровский. Троеку-ров сумел разглядеть в этом бедном дворянине смело-го и независимого человека, способного горячо от-стаивать чувство собственного достоинства перед кем бы то ни было, умеющего свободно и прямо высказы-вать собственную точку зрения. Подобное поведе-ние — редкость в окружении Кирилы Петровича, по-этому иначе, чем с другими, сложились его отноше-ния с Дубровским.
Правда, троекуровская милость быстро сменилась на гнев, когда Дубровский пошел наперекор Кириле Петровичу.
Кто виноват в ссоре? Троекуров властолюбив, а Дубровский решителен и нетерпелив. Это человек го-рячий и неосмотрительный. Поэтому несправедливо было бы возлагать вину только на Кирилу Петровича.
Троекуров, безусловно, неправильно повел себя, не только позволив псарю оскорбить Андрея Гаврилови-ча, но и поддержав слова своего дворового громким смехом. Не прав он был и когда рассердился на требо-вание соседа выдать Парамошку для наказания. Од-нако и Дубровский виноват. Он прутьями проучил пойманных покровских мужиков, ворующих у него лес, и отобрал у них лошадей. Подобное поведение, как утверждает автор, противоречило «всем поняти-ям о праве войны», а написанное несколько ранее письмо Троекурову по тогдашним понятиям об этике-те было «весьманеприлично9raquo;.
Коса нашла на камень. Кирила Петрович выбирает самый страшный способ мести: он намеревается ли-шить соседа крыши над головой, пусть даже и непра-ведным путем, унизить, раздавить его, заставить по-виноваться. «В том-то и сила, — утверждает Троеку-ров, — чтобы безо всякого права отнять имение». Богатый барин подкупает суд, не задумываясь ни о нравственной стороне дела, ни о последствиях совер-шающегося беззакония. Своенравие и властолюбие, горячность и пылкий нрав в два счета разрушают дружбу соседей и жизнь Дубровского.
Кирила Петрович отходчив , через некоторое время он решается на примирение, так как «от природы не корыстолюбив», но оказывается слишком поздно.
Троекуров, по словам автора, всегда «выказывал все пороки человека необразованного» и «привык да-вать полную волю всем порывам своего пылкого нрава и всем затеям довольно ограниченного ума». Дубров-ский не захотел смириться с этим и понёс тяжелое на-казание, обрекая на нищету не только себя, но и собст-венного сына. Обостренное честолюбие и уязвленная гордость не позволили ему трезво взглянуть на сло-жившуюся ситуацию и пойти на компромисс, ища примирения с соседом. Будучи человеком глубоко порядочным, Андрей Гаврилович не мог предположить, как далеко Троекуров может зайти в желании отом-стить, как легко может быть подкуплен суд, как без законного основания могут выставить на улицу. Он мерил окружающих своей меркой, был уверен в собст-венной правоте, «не имел ни охоты, ни возможности сыпать около себя деньгами», а потому «мало беспо-коился9raquo; о возбужденном против него деле. Это сыгра-ло на руку его недоброжелателям.
Обрисовав конфликт между Троекуровым и Дуб-ровским-старшим, А. С. Пушкин обличил жесткость и мстительность, показал цену горячности, остро по-ставил нравственные вопросы своего времени, кото-рые очень близки и сегодняшнему читателю.
Внимание, только СЕГОДНЯ!>Сочинения по произведению Дубровский
Два помещика
В основу романа (повести) А. С. Пушкина «Дубровский» легла правдоподобная история вражды двух помещиков - Кирилы Петровича Троекурова и Андрея Гавриловича Дубровского . Такии ситуации были не редкостью в те времена, так как более влиятельные и богатые помещики часто разоряли дворян с шатким материальным положением. Чем влиятельнее был помещик, тем сильнее он был способнее притеснить более слабого соседа. В описанной Пушкиным ситуации, Троекуров не просто затеял спор с бывшим другом, но из-за своей уязвимой гордыни, отнял у него целое имение.
Здесь нужно заметить, что действовал он нечестным путем, прибегнув к влиятельным лицам и изрядно приплатив им. Все персонажи романа рознятся по классовому признаку. Автор задействовал как богатых дворян, так и подневольных крестьян. В сущности, весь этот конфликт и был начат из-за одного подневольного, работающего на Троекурова. В округе всем было известно, что Кирила Петрович - человек грубый и жестокий. Многие люди искренне сочувствовали его дворовой челяди. Так и Андрей Гаврилович, увидев роскошную псарню соседа, сделал ему замечание. Он сказал, что, вероятно, даже крестьян тот так не жалует, как своих охотничьих собак.
Услышав этот разговор, один из псарей обиделся и сказал, что ему прекрасно живется у Кирилы Петровича, а вот иные дворяне с удовольствием променяли бы свой дом на любую конуру в псарне барина. После этого оскорбления Дубровский на соседа обиделся и потребовал, чтобы его дворовой принес свои извинения, на что Троекуров не мог согласиться, так как было задето его самолюбие. Наказывал своих людей только он, а другим этого делать не позволял. Так и стал его бывший друг, сосед и сослуживец ему лютым врагом. Более того, Кирила Петрович вздумал через суд отобрать у Дубровских родовое имение в Кистенёвке.
Эта неприкрытая вражда привела к серьезным последствиям, отразившимся на всех главных героях. Троекурову удалось отобрать имение у соседа при помощи другого нечестного помещика - Антона Пафнутьича Спицына , который дал в суде ложные показания. После этого самочувствие Дубровского резко ухудшилось. Он стал постепенно угасать. Приехавший срочно из Петербурга сын помещика, ничем уже не смог помочь отцу. Что касается Троекурова, то его заела совесть, и когда он пришел мириться с другом, тому стало только хуже. После смерти Дубровского-старшего в имении приехали приказные, с целью отобрать его.
Однако Дубровский-младший, при помощи своих верных крестьян, устроил ночью поджог, чтобы его родительский дом не достался Троекурову. Эхо этой вражды дошло и до него. Когда, волею судьбы, он полюбил